Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Весь алогичный шарм этой истории вот в чем: оба устремляются срывать маски, а за ними ничего нет. Словно обе маски (Арлекин и Конголезская пирога) действовали сами по себе, сочетались друг с другом в соответствии с чистой инерцией языка, рассказа, тогда как у них не было никаких причин это сделать. (Иначе каким чудом, по какому стечению обстоятельств они там оказались и где же в это время находились те двое, настоящие герои этой истории?) Реальное здесь вне игры, функционируют лишь кажимости, которые сочетаются согласно собственной логике, там, где логика должна была навсегда отделить их: такова игра чистой кажимости.

Это именно функционирование остроты. Ведь именно в Witz [113][шутка] слово становится указательной чертой – уже не носителем знака, а чистым вектором кажимости. Неизвестные ни тому, ни другому языковые фрагменты, безо всякой причинно-следственной связи соединяются между собой как по волшебству и с восторгом обнаруживают, что они «ни тот, ни другой» . Слова срывают друг с друга маски и не узнают друг друга.

Конечно, все это объясняется способностью языка продолжать импульс реального (действовать таким образом, будто он что-то репрезентирует) и сталкиваться с чистой кажимостью, то есть продолжать функционировать за пределами своего конца. Это и позволяет Алле вставить в конце короткую фразу: «… и это были ни тот, ни другая»! – что стало возможным как логическое высказывание благодаря безумному и фантастическому функционированию лишь самого языка, недоступному разуму. Итак, вся умопомрачительность базируется на этой простой короткой фразе. Рассказ может продолжаться и без нее: влюбленные узнали друг друга, обнялись и помирились – это была бы пикантная и поучительная история, в духе сентиментальности, модной в XVIII веке (наподобие новеллы де Сада, где трансвестит соблазняет женщину, которую он также считает трансвеститом, и они оба гомосексуалисты, – а когда оказывается, что женщина действительно женщина, следует страшное разочарование, однако в конечном итоге между ними все улаживается). Можно допустить также, что один из этих двоих был действительно тем, а другая – нет: это была бы галантная история. Но это уже не было бы соблазнительной историей .

Наиболее сильное у Алле заключение: «С тех пор они уже никогда не устраивали семейных сцен» – оно дает понять, что этот чистый эффект рассказа и кажимостей все же имеет последствие в реальном, позволяя таким образом допустить между строк головокружительную гипотезу о том, что «это были все-таки они» (иначе такого следствия не может быть). Впрочем, кто может сказать, что «это были ни тот, ни другая», если при этом не было никого, чтобы это признать? Они (оба реальных персонажа) даже не знают, что их при этом не было, но язык это знает, только ему дано это знать . Совсем как зеркало у Кьеркегора: «На боковой стене висит зеркало; девушка о нем не думает, но оно-то о ней думает».

Поэтому для соблазнения также нужно, чтобы знаки или слова функционировали без их ведома, как в Witz, нужно чтобы вещи отсутствовали в самих себе, чтобы слова не хотели ничего сказать, но не зная об этом (только язык это знает), как в той слежке, которую осуществляла С., где лишь тот, кто следит, знает, что другой никуда не идет, или, наоборот, как в Смерти в Самарканде, [114]где беглец думает, что он убегает куда глаза глядят, но Смерть знает, куда он направляется, и ожидает его там.

В этом смысле, благодаря неожиданному повороту, вполне возможно, что заключение Алле не столь абсурдное, каким кажется (что влюбленные больше никогда не устраивали семейных сцен!). Нужно допустить в порядке событий то, что легко можно проверить в порядке языка: когда два слова, два знака соблазняют друг друга без их ведома в процессе речи (Witz), то этот неслыханный соблазн оказывает поразительное влияние на всю фразу и на эффект коммуникации. Поэтому ничто не препятствует тому, что соблазнительная конъюнкция только их масок и весь этот неведомый им эпизод мог иметь поразительное влияние и на реальных влюбленных: где-то они все же встретились и снова соблазнили друг друга. Каким-то образом то, что происходит на уровне чистой кажимости рассказа, все же оказывает влияние на реальное. Больше не надо об этом упрашивать язык. Некогда магия требовала от него этого, и она это получила.

Для того, чтобы эта история была соблазнительной, недостаточно чтобы она была алогичной и невероятной, нужно еще, чтобы она сигнализировала об этом непонятным образом. Так история Алле неразрешима не только в логическом плане, но и в плане случайности и вероятности (нет никакого шанса, чтобы такое событие могло произойти даже случайно). В ней нет внутренней связи, нет никакого решения, необходима лишь ироническая и неожиданная связь самого языка. В результате чего неразрешимость становится поразительной, вместо того чтобы быть банальной, потому что она – действие чистого знака. В этом-то и заключается все обаяние [prestige] иллюзии.

Такой же эффект имеют и те короткие фразы, которые приходят извне. По мнению Канетти: «Мы никогда не забываем этих фраз. Вероятно, они забирают у нас невинность, которая могла быть привлекательной. Но через эти жестокие разрывы человек приобщается к собственной природе. Без них он никогда не мог бы увидеть себя целиком. Они должны внезапно вмешиваться и приходить извне. Любая фраза, которая приходит извне, эффективна, потому что неожиданна: у нас нет для нее противовеса. Мы поддерживаем ее с той же силой, с которой противостояли бы ей при других обстоятельствах».

Эти короткие фразы – противоположность тем банальным фразам, где мы узнаем себя, фразы, от которых нам стыдно, фразы, от которых субъекту вдруг становится стыдно быть таким как он есть. Эти короткие фатальные фразы словно вторжение чистого неопознанного объекта, который делает и субъект неопознанным для него самого. Ничто в субъекте не может стать противовесом для эффективности этих фраз, потому что они уже не служат ему зеркалом и он уже не может применять к ним, как к другим, свою льстивую активность. И как следствие, вся энергия, которую он по обыкновению обратил бы против них, теперь передается им и вливается в них. Вторжение чистого объекта инвертирует все отношения: объект приобретает всю силу субъекта. Вся наша энергия захватывается и мгновенно инвертируется этим объектом, пришедшим извне. Мы охотно принимаем это, мы и сами захвачены этим «жестоким разрывом» в порядке вещей, этой неожиданной революцией, этим полным разворотом энергии и этой инверсией силовых полюсов.

Психоанализ поставил на главное место один аспект нашей жизни и скрыл от нас другой. Он переоценил одно из наших рождений, биологическое и половое [génital], но предал забвению другое, инициационное рождение. Он забыл, что наряду с двумя существами, которые определяют наше биологическое рождение, всегда имеют место и другие, те, которые нас соблазняют (они могут быть и теми же самыми), и в определенном смысле они – наши инициационные родители. Это второе рождение искупает первое, вместе со всеми эдипальными конфликтами, которые столь хорошо описаны психоанализом, но касаются лишь первого рождения.