Марк Уральский - Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции

Даже те немногие видныепредставители русской культуры из эмиграции «первой волны», кто как-то сотрудничал с немцами или продолжал работать при их режиме на своем профессиональном поприще (С. Лифарь, Н. Евреинов, А. Бенуа, И. Сургучев), были в идейном плане совершенно индифферентны: никто из них как «наци» или фашист себя не заявлял. Этот вывод, кстати говоря, подтверждает и статья хорошего знакомого Алданова Григория Аронсона, опубликованная в 1948 г. [АРОНСОН].

За океаном эмиграция – всех цветов и оттенков, таже твердо встала на «оборонческие» позиции. Об этом Алданов в частности вспоминает в своем письме В. Маклакову от 11 марта 1955 года:

Помню общее наше совещание в Нью-Йорке в день нападения Гитлеровских войск на Россию. С каким необыкновенным подъемом оно прошло! Было нас человек двенадцать, – по широте фронта от <���прогрессистов 382 382 Прогрессисты – представители праволиберальной Прогрессивной партии, созданной промышленниками и правоведами в союзе технократами-интеллектуалами в 1912 г. Программа партии заявляла курс на создание сильного правового государства с рыночной экономикой, проведению политических и социальных реформ, осуществлению активной внешней политики, соответствующей национальным интересам страны. После Февральской революции прогрессисты объявили себя сторонниками установления федеративной республики с президентской формой правления. > до меньшевиков, – все говорили, включая нынешних полемистов, все говорили одно и то же: общая оборонческая позиция и т. д. [МАКЛАКОВ. С. 188].

Позиция «оборонцев» в оккупированной немцами Франции была четко сформулирована Василием Маклаковым – человеком очень близким Алданову по духу, в течение тридцати лет, вплоть до кончины писателя, поддерживавшего с ним дружескую переписку. Будучи главой Офиса по делам русских беженцев при французском Министерстве иностранных дел, Маклаков профессионально, как никто другой, оценивал сложившуюся в начале войны в эмигрантском сообществе ситуацию. Сразу же после окончания войны Маклаков писал на сей счет старым друзьям и единомышленникам – Борису Элькину в Лондон и Марку Алданову в Нью-Йорк:

В.А Маклаков – Б.И. Элькину Париж,15 мая 1945 года

Мы понимали и чувствовали, что «советская власть» нас спасает, что ее крушение – наша гибель. И заранее были готовы все ей простить, если она устоит. После этого мы не могли смотреть на нее по-прежнему. Но это эмоциональное соображение не все. Поляков не видал другого. Он не переживал с нами поведения наших русских германофилов, холопства перед Гитлером и Германией, антисемитских воплей, которых мы в старой России не слыхивали, и все это во имя непризнания «советской власти». Быть с ними в этот момент, говорить с ними на одном языке и ругать Советы, даже за то, что в них можно ругать, было бы то же, что во время «погрома» разбирать подлинные недостатки евреев. Мы могли говорить и думать, как ни гнусны большевики, немцы много хуже. И такие переживания обязывают [МАКЛАКОВ. С.33].

Более развернутую картину политической русской эмиграции в годы войны, дает Маклаков в письме к Алданову.

В.А Маклаков – М.А. Алданову Париж, 25 мая 1945 года

Нужно сказать, что я собрался подать фигурально в отставку от всех должностей и остаток моих дней заниматься только созерцанием того, что происходит. Надо уметь сходить со сцены вовремя; а для меня время настало. Третьего дня мне минуло 76 лет, будущего у меня уже нет, а жить только «воспоминаниями» можно только при уверенности, что они будут других интересовать. И, кажется, последнее, что я написал, это статья для новой газеты (второго еженедельника) на тему о «смысле» теперешней русской эмиграции 383 383 Маклаков В.А. Советская власть и эмиграция // Русские новости. 1945. 25 мая. С. 1, 4. Под первым еженедельником подразумевается «Советский патриот». . За эту статью меня будут винить и у советчиков, и у их врагов. Это моя участь, ибо я все-таки, как говорит Ал. Толстой: «Двух станов не боец, а только гость случайный» 384 384 Из стихотворения А.К. Толстого: Двух станов не боец, но только гость случайный, За правду я бы рад поднять мой добрый меч, Но спор с обоими – досель мой жребий тайный, И к клятве ни один не мог меня привлечь; . И так я был всегда, и мне меняться уже поздно. И вот, в заключение хочу Вам сказать совсем особое слово о «политике», не с политической, а личной стороны. Говорю его Вам не потому, что очень ценю Ваш талант, но потому, что от Элькина я знаю Вашу позицию относительно нас, отрицательную, но не порицательную; я не собираюсь ни Вас убеждать, ни себя защищать, но мне хочется <���пропущено слово>, как если бы я Вам сообщал материал для некролога. И делаю это потому, что в этом не личный интерес, а общий, ибо в нашем шаге было мало личного.

Это первое, что я хотел Вам подчеркнуть; у Вас искали «виновника» и «главу» и нашли его во мне. Это очень неточно; не я это выдумал, не я руководил; с другой стороны, не другой мною воспользовался, как это тоже говорят. Все это возникло спонтанно, по «русскому» выражению. Да, среди людей «моей группы» было мало людей, которые мне импонировали; мои политические «друзья» либо умерли, либо уехали. Один из них, П.Б. Струве, вернулся в Париж, только чтобы здесь умереть.

Этого мало. Я по натуре скорей пессимист и жду худшего. И вот Вам скажу – очень скоро я поверил в победу Германии; я нисколько ей не радовался, скорей ей ужасался, но верил в нее. Вы, может быть, помните мою французскую записку до войны, которая была напечатана в «Днях» без подписи. Соглашение Сталина с Гитлером, слабость, которую СССР показал в столкновении с Финляндией, еще больше убедили меня, что Германия победит. Ее первые успехи, разгром Польши и Франции, явное разложение Франции, нежелание и неспособность драться, а с другой стороны, чудодейственное усиление Германии с 1918 г. убедили меня, что они победят. Одни этому радовались и шли за победителями; этим я не соблазнился; никуда не уехал, решив погибнуть на своем посту, но не сомневался, что спасения нет, что Англия не устоит. В это время русские – одни уехали, хоть в свободный запад, другие оставались здесь и ставили ставку на Германию <���…>; я был если не в одиночестве, то в очень разреженной атмосфере. А когда появился Жеребков, его газета <���профашистский «Парижский вестник>, постепенное присоединение к нему даже умных людей, как Бенуа <���Александр>, началась война с Россией, и восторги многих эмигрантов перед «грядущим освобождением России» – я, который не верил в поражение Германии, но не шел к победителю, очевидно занимал безнадежную позицию и делал безнадежное дело: не верить в победу над Германией и не быть германофилом, т. е. стоять за побеждаемых, было нелогично, хотя эта нелогичность соответствовала моему характеру.