Марк Уральский - Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции

Несколькими месяцами спустя в письме Маклакову от 23 августа 1951 года он следующим образом высказывается о Керенском-политике:

Я лично люблю Керенского, у него много достоинств и большой личный «шарм». <���…> Бисмарк очень метко сказал, что бездарные политики всегда во всем полагаются на свое «чутье», на свою «интуицию». А.Ф. НЕ бездарный политик и очень одаренный человек. Тем не менее он в свое «чутье» верит безгранично, как верил и в 1917 году. Куда оно его еще приведет, я не знаю. В политике нужен холодный анализ и те свойства, которые были у Бисмарка и которых совершенно нет у Керенского.

В одну из минут старческого упадка сил восьмидесятитрехлетний Василий Маклаков пожаловался в письме к Алданову, что прожил жизнь впустую, его дело и книги скоро позабудут. В своем ответе от 27 марта 1950 года Алданов не только отыскивает убедительные слова утешения, но рассуждая о бессмертии как философской проблеме, высказывает мысли, которые вскоре лягут в основу его «Повести о смерти»:

Ваша жизнь, Вы пишете, прожита даром! Я готов убрать этот восклицательный знак, если считать, что всякая человеческая жизнь живется даром и что никто после себя ничего не оставляет. В таком взгляде, конечно, была бы немалая доля правды. Книги, или картины, или ученые труды человека живут много пятьдесят лет, музыка немного дольше. Приблизительно столько же хранится память о человеке, который памяти стоил, хотя бы ни одной строчки он не написал. Затем забывают по-настоящему – как что-то, а не как звук – и тех и других. Есть счастливые исключения, но ведь, скажем правду, они в громадном большинстве случаев «бессмертны» мертвым бессмертием. Никто ведь, правду говоря, не читает ни Данте, ни Аристофана, или читают их раз в жизни, в молодости, чтобы можно было больше к ним никогда не возвращаться (Екклезиаст и «Война и мир» не в счет). Помнят имя. И если чего-нибудь стоит такая формальная память, то Вам этот вид памяти обеспечен как знаменитейшему русскому оратору периода, который, верно, будут помнить долго. Историки, даже самые враждебные, должны будут в своих трудах к Вам возвращаться постоянно [МАКЛАКОВ. С. 61].

После войны при активном содействии американцев и их союзников на Западе возникает множество эмигрантских объединений, созданных как эмигрантами «первой», так и «второй» волны. Алданов не принимал личного участия в работе этих политических союзов, однако хорошо знал их ведущих деятелей из числа «старой гвардии», переписывался и встречался со многими из них и в Париже, и в Нью-Йорке, куда время от времени наезжал. Это делало его человеком хорошо осведомленным во внутренней кухне послевоенной эмигрантской политики, которая, судя по всему, не вызывала у него симпатии. В первую очередь это касалось не столько теоретических разногласий, как глубокого личного отчуждения от большинства представителей нового контингента русских эмигрантов – так называемых Ди-Пи (DP, англ. – «displaced person», т.е. «перемещенные лица»), поскольку среди них было немалое число «власовцев» и других бывших пособников нацистов. Вне зависимости от степени былой сопричастности к фашизму все эти новые антикоммунистические организации и союзы в своих идейных программах игнорировали Холокост, считая его лишь одним из многих трагических эпизодов Второй мировой войны. Ни о каком «раскаянии» и тем более «публичном отречении от своего прошлого» этих «добросовестно заблуждавшихся» борцов с большевистской заразой не могло быть и речи. Актуальность в лице Великого и Могучего Советского Союза диктовала иную ретроспективу видения недавнего прошлого – в связи с коммунистической угрозой всем ультраправым была дана индульгенция на всепрощение, а о «мелочах» по умолчанию предлагалось «забыть», обо всем этом идет речь в переписке Алданов – Маклаков, см., например, [МАКЛАКОВ. С. 9, 44 и 45].

Особый интерес представляет дискуссия этих двух правоведов по вопросу о юридической и политической оценке Нюрнбергского процесса, а также моральной и политической оценке деятельности некоторых коллаборационистов – французских и русских. Любопытно, что Маклаков, отсидевший при нацистах два с половиной месяца в тюрьме и постоянно живший в период оккупации под угрозой нового ареста в связи с его антифашистской деятельностью, считал Нюрнбергский процесс, со строго юридической точки зрения, нонсенсом: победители судили побежденных по специально подготовленным для этого случая законам. Алданов соглашался, что с юридической точки зрения процесс и в самом деле небезупречен, но это не отменяло того, что подсудимых следовало повесить. С чем, в конечном счете, был согласен и Маклаков. Однако в его аргументации по существу игнорировался фактор «геноцида» как особо омерзительного детища германского нацизма. Теория и практика геноцида принадлежат ХХ столетию, и хотя преступлением против человечества геноцид был объявлен в 1915 г. в совместном заявлении стран Антанты в связи с истреблением армянского населения в Османеской империи турками 470 470 France, Great Britain and Russia Joint Declaration: URL:http://www. armenian-genocide.org/Affirmation.160/current _category.7/affirmation_detail. html. , как категория преступности он не подпадал под старые правовые нормы. На это ему прямо указал Алданов. Отвечая ему Маклаков, высказывает мнение, что

Суд, о котором мы говорим, кот<���оторый> может «карать» наказаниями и даже смертью, может быть только за «преступления»; неважно «специальный» или «неспециальный», но должно быть «преступление»; т. е. действие, законом предусмотренное и карой обложенное. Может быть, кроме того «суд» общественного мнения, суд совести, суд истории, но слово «суд» употребляется в них «фигурально».

Настаивая на этом, я заступаюсь не только за суд как таковой, еще более заступаюсь за «человека» против «государства». Ваша фраза чревата опасностями. Если государство может карать за всякое недостойное и позорное действие – законом не предусмотренное, у человека нет никакой защиты против государства, нет прав против него. Так прежде «господа» трактовали «рабов»; или родители и педагоги «детей». <���…> и совести потому абсолютна, что государство над ними не может иметь простого контроля. Совесть и мысль для него недосягаемы. Но всякое проявление этой свободы извне уже подпадает под «ограничения». И единственная защита человека против государства в том, что эти «ограничения» не произвольны, должны быть изложены в общих нормах для всех; что это создает для человека права, которые хотя бы в узких пределах государство уже не может нарушать. «Огражденность» прав и есть одно из главных проявлений «свободы». <���…> Карать вне закона – большее зло, чем безнаказанность. Если государство пользуется авторитетом, то одно его моральное осуждение не безразлично для осужденного. Но карать, как бы справедлива ни была кара, значит подрывать авторитет государства <���…>.