Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга

Улица Марата или Ползунова мало отличается от лю­бой «среднеевропейской» улицы в любом другом городе Европы. Временами останавливаешься с изумлением: а почему это Петербург? Это же до смешного похоже на Берлин... Или на Краков? Непонятно... А некоторые здания на улице Ползунова просто до смешного похожи на Валликраави в Тарту.

Тем более заурядны, не уникальны районы стан­дартной шлакоблочной и кирпичной застройки в Автово или в Калининском районе.

Но заурядное, обычное есть везде. А в Петербур­ге много такого, чего нет нигде, никогда не будет и быть не может. Да еще эти уникальные места сопряже­ны между собой, образуя целые совершенно уникаль­ные урочища. С балюстрады Исаакия можно увидеть Сенатскую площадь, Медного всадника и Стрелку Ва­сильевского острова с Двенадцатью коллегиями и с Менделеевской линией. С Дворцовой набережной отлично видны и Петропавловская крепость, и Стрелка Васильевского острова.

Почти весь центр Санкт-Петербурга — уникальное и очень емкое городское урочище.

Ивот еще что: ядро городской застройки, со­стоящее из уникальных городских урочищ, находится на самом «шпиле» стыка ландшафтных сред, на самой точке пересечения природных границ.

Город растет: появляются районы с другой, более современной архитектурой, строятся дачные поселки, входят в городскую среду города-сателлиты. Все это, выражаясь профессиональным языком, разрастание петербургской городской агломерации приводит не к сокращению, а скорее к усилению мозаичности.

Во-первых, потому, что расширение города абсо­лютно в любую сторону, куда бы он ни рос, не разру­шает изначально заданного уровня мозаичности, не де­лает ландшафт менее емким и уникальным: ведь сохра­няется центр.

Во-вторых, Петербургская агломерация реально мо­жет разрастаться только в географическом контуре, границы которого заданы городами-спутниками. Они изначально, согласно державному замыслу, составили единую с самим Петербургом систему сопряженных с ним городов.

Движение города вдоль южного побережья Фин­ского залива идет в направлении Петродворца. Разрас­тание на юго-запад или юг, на более высокие и удален­ные от моря, более «крепкие» места может вестись только в сторону Ропши и комплекса Царского Села, Павловска и Гатчины. На восток, в сторону Ладоги, не выходя из поймы Невы, — в сторону Петрокрепости.

Даже развитие города путем осушения Финского залива и строительства на обнажившемся дне или спе­циально сделанных насыпях приблизит зону городской застройки к Кронштадту. Только к северу от Петербурга нет таких исторических городов-сателлитов, «метя­щих» границы агломерации. Но и там, как бы дополняя планы XVIII века, появилось множество дач — в том числе дач известнейших людей, законной славы Петер­бурга. И получается — разрастаясь по Карельскому перешейку, Петербург будет приближаться к Пенатам И. Репина... М-да.

Получается, что Петербург растет и, более того, об­речен расти в тех же, давно заданных, географических рамках. Именно в них появляются все более разнооб­разные антропогенные ландшафты.

Этот вывод исключительно важен для судеб Санкт-Петербургского городского урочища. Получается, что при любом теоретически возможном росте города в лю­бом из направлений не только уровень мозаичности со­хранится (а скорее и возрастет), но принципиально со­хранятся и емкость, и уникальность исторически сло­жившегося ландшафта.

Иногда бывает очень легко убедиться в каких-то положениях науки. Проведите целый день в глухом ле­су, и вы убедитесь — любые события происходят здесь гораздо реже, чем на реке или на опушке. То есть что-то происходит и здесь: то играют мотыльки над травой, то ветерок повеял, то пробежала рыжая лесная мышь, на ваших глазах поймала жука, утащила. А под вечер, когда уже вышел на небо рогатый серпик месяца, бес­шумно пролетела крупная серая сова.

Но если вы выйдете на луг или к тихому лесному озерцу — событий за день произойдет гораздо больше, чем в гуще леса. Гораздо чаще повеет ветерок, и пере­менит направление, и зашуршит листьями разных де­ревьев. Чаще пробегут зверюшки и пролетят птицы, причем будут они разнообразнее. Вокруг будет больше писка и шума.

Еще больше разнообразия, движения, событий — у большой реки; особенно там, где в нее впадают малые реки. И особенно если в одних местах к реке стеной подступает лес, а в других — луг.

Всякий бывалый человек подтвердит вам, что «эф­фект краевых границ» — это то, что можно наблюдать собственными глазами, на протяжении одного дня.

Но за один день или сутки можно наблюдать только за «биологической активностью», да и то далеко не всех живых существ.

А ведь и геологические процессы идут в разных местах с разной скоростью. В лесу формируется почва, а ручейки уносят часть грунта в реки побольше. Но эти процессы идут медленно, еле заметно. А на реке? Вода мутная от грунта (не то что прозрачная вода лесных ру­чейков), в русле громыхают камни; за считаные месяцы река намывает косы, отмели, чуть ли не целые острова, а после сильного дождя можно услышать надсадный грохот: валится в реку целый кусок подмытого берега, многие тонны, десятки тонн твердого грунта.

Работа воды прекрасно видна на большой реке и почти незаметна в глухом лесу. Ведь с миллионов квад­ратных километров ручейки, речки, реки побольше сносят грунт, собирают в одном ландшафте, не очень большом по размеру. То, что проносит за год Нева (по­рядка 50 квадратных километров водной поверхности), то, что откладывается в ее пойме и в устье, собрано с площади примерно 300 тысяч квадратных километров.

Астрономическое время определяется движением светил; по этому времени мы и живем, это время едино во всех уголках Земного шара.

Но получается, что геологическое время течет в раз­ных местах с разной скоростью. За единицу астрономического времени проходит разное количество собы­тий одного и того же масштаба. За тысячу лет Нева вгрызется в грунт, намоет террасы, отложит остров не­больших размеров, срежет острые выступы скал на дне. А в глуши лесов сосновых за ту же тысячу лет не изменится решительно ничего.

В мозаичном ландшафте за единицу времени (год, де­сять лет, столетие...) происходит больше событий, чем в однородном. Даже событий, связанных с бытием нежи­вой природы. Перепады давления способствуют ветрам; перепады высот делают быстрыми реки; сложный рельеф создает сложные же и необычные природные явления (те же разливы Невы). Эти явления вариабельны, не всегда полностью повторяются и не всегда позволяют использовать нажитый опыт. Усвоенное, заученное пред­ками «вдруг» утрачивает смысл, и приходится учиться снова. Триста лет ушло у русских людей для четкого ус­воения: раз в сто лет разливы Невы — катастрофичны!