Василий Щукин - Заметки о мифопоэтике "Грозы".

Абсолютно преобладающим направлением движения в «Грозе» оказывается сверху вниз . Примеров очень много. Одна лишь Катерина, как верно замечает В. Мильдон, сориентирована снизу вверх, но и она — лишь изредка, в минуты вдохновенных душевных порывов, когда забывается, отвлекается от ниспосланного ей судьбою места. Уже при первом намеке на любовь к Борису Катерине кажется, точно она стоит над пропастью и что ее «кто-то туда толкает». Полусумасшедшая барыня предрекает омут и показывает тростью вниз, на Волгу. Катеринино «в окно выброшусь, в Волгу кинусь» — конкретизация предшествующих предвещаний и намеков; ключ от роковой калитки она тоже сперва хочет выбросить с обрыва в реку. Вполне понятно, что «вниз» в данном случае означает не только в воду, но и в огонь преисподней — «все в огне гореть будете неугасимом». Решившись на грех, Катерина медленно сходит по тропинке сверху вниз, покрытая большим белым платком, по всей видимости символизирующим саван. Одно из мечтаний Катерины — глядеть с неба на землю после смерти.

Но движение сверху вниз может означать не только смерть, но и унижение при жизни. При прощании с сыном Кабаниха жестом показывает в землю: «В ноги, в ноги!» Катерина должна сделать то же самое, а не виснуть на шее у Тихона: «Он тебе муж, глава! Аль порядку не знаешь? В ноги кланяйся!». Да и Дикой (не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься) валяется в грязи у мужика в ногах. Таким образом, Островский посредством поэтики пространства передает не только архетипические представления о жизни, смерти и посмертном вознесении, но и устойчивые доминанты, издревле организующие русскую общественную жизнь. Иерархия в отношениях между «старшими» и «младшими», «главой» и «подчиненным», или, как говорит Дикой, «червяком», моделируется в виде вертикали, и именно эта вертикаль делает жизнь постылой, невыносимой [19] [19] Б. Егоров указывает на иерархичность («презрение к стоящим на низших уровнях и, наоборот, подобострастие к высшим») и на превознесение обычая над законом как на устойчивые черты русского национального характера ( Егоров Б.Ф. Русский характер // Егоров Б.Ф . От Хомякова до Лотмана. М.: Языки славянской культуры, 2003. С. 30–34). . Но ее противоположность — демократическая горизонталь — в условиях России, с ее слишком слабыми межрегиональными связями и полным отсутствием гражданского общества или хотя бы корпоративной солидарности, всегда была чревата хаосом и смутой, которые угрожали самому существованию страны [20] [20] Ни в одном из героев «Грозы» не воплощено демократическое сознание. Попытка Добролюбова представить демократкой Катерину полностью расходится с замыслом Островского. . Город Калинов, с его Дикими и Кабанихами, конечно, убийственен для свободной мысли и пылкого сердца, но это все-таки город, хоть полусредневековая, но цивилизация и организация, а за Волгой-то только великолепный простор, «сельский вид»…

* * *

Диктатура пространства (большого простора, где человеку некуда пойти) сопровождается в «Грозе» слабым присутствием времении минимальным его воздействием на судьбы героев.

Вспомним, как в четвертом действии Кулигин пытается уговорить Дикого пожертвовать средства на то, чтобы поставить на бульваре солнечные часы, потому что от этого «вообще для всех обывателей польза». На это Дикой совершенно резонно отвечает: «Поди ты прочь! Кака польза! Кому нужна эта польза?» И в самом деле, польза от знания точного времени в Калинове никому, кроме самого Кулигина, не нужна, хотя бы потому, что на часы смотрят одни «несчастливые», вынужденные трудиться и зарабатывать [21] [21] В архаических обществах труд отождествлялся со страданием, а счастье — с праздностью. Слово «труд» во многих языках обозначает и работу, и страдание одновременно. , «а жить-то когда», говоря словами Ильи Ильича Обломова (роман «Обломов» увидел свет в том же, что и «Гроза», удивительном 1859 году). Польза же становится определяющим критерием человеческого поведения в постренессансную эпоху, до которой калиновский мир не дожил и вряд ли когда доживет. Тамошние прагматики, Варвара и Кудряш, понимают пользу весьма ограниченно, а Катерину характеризует высшая степень антипрагматизма.

Эпизоду с солнечными часами непосредственно предшествует в тексте разговор гуляющих обоего пола о широко понимаемом времени. Поводом к этому разговору служит особое место — старинная, начинающая разрушаться галерея, за которой видна Волга и заволжские дали. Один из участников беседы вспоминает, что лет сорок назад (дата неточная) тут был пожар, а после него галерею так и не поправляли. Росписи на сводах постройки изображают геенну огненную — явление вечное, вневременное — и литовское разорение — реальное историческое событие, имевшее место сравнительно недавно, 250 лет назад. Но Литва, как уже говорилось, понимается беседующими не исторически, а мифологически: Литва она Литва и есть, она на нас с неба упала. Видимо, жителям Калинова затруднительно иметь дело с историческим временем, и они превращают его в более привычное мифологическое, в направлении вечности. Становится понятным, почему битва с Литвой соседствует на стене галереи и в тексте трагедии с образом геенны.

Тем не менее русская, да и общеевропейская история наглядно присутствует в Калинове — правда, опять-таки не в реально-исторической, а в мифопоэтической форме. В песнях, которые поет Кудряш, слышатся отголоски языческой древности и языческой покорности слепой судьбе [22] [22] «Ты не бей, не губи ты меня со вечера, / Ты убей, загуби меня со полуночи! / Дай уснуть моим малым детушкам, / Малым детушкам, всем ближним соседушкам». , в рассказах Феклуши — баснословные представления и литературные легенды XV, XVI и XVII веков, в облике и возгласах полусумасшедшей барыни — барочный dance macabre , в речах Кулигина — могучий, прямолинейный и наивный дух Просвещения, а в поэтических воспоминаниях и мечтаниях Катерины — не только «рай в суздальском духе» [23] [23] Принято считать, что воспоминания Катерины были навеяны рассказами о своей юности актрисы Малого театра Любови Павловны Никулиной-Косицкой. Набрасывая 24 июля 1859 года монолог Катерины из первого действия, Островский отметил в сноске к этой странице рукописи: «Рай в суздальском духе <���…> Слышал от Л.П. про такой же сон в этот же день» (цит. по: Лакшин В . Александр Николаевич Островский. М.: Молодая гвардия, 1982. С. 349). , но и сентиментализм, спустившийся с элитарных высот в провинциально-мещанскую среду. Правда, все это — не память об истории деяний (инициатором деяний почти во все времена было не общество и не отдельная личность, но государство), а культурная память, и все же она имеет не только мифический, но и исторический характер.