Василий Щукин - Заметки о мифопоэтике "Грозы".

В лице Феклуши калиновцы боятся «умаления», то есть ускорения времени, причем во всех его формах: боятся городской суеты, спешки, «пустых» хлопот людей, обремененных делами [24] [24] Феклуша гениально улавливает важную закономерность русской жизни — обреченность любой деловой активности там, где царит диктатура «пустого» места: «Ему представляется-то, что он за делом бежит; торопится, бедный, людей не узнает, ему мерещится, что его манит некто; а придет на место-то, ан пусто, нет ничего, мечта одна». ; боятся паровоза, который позволяет «неестественно» сэкономить время путешествия, боятся субъективного ощущения укорачивающихся год от года зимы, лета и каждого Божьего дня, потому что все это катастрофически удаляет их от привычной нормы бытия, каковой в их мире является вечность . Калиновцы живут не по законам «циферблатного» или исторического времени, а по законам вечности, потому что твердо знают, что счастливые часов не наблюдают [25] [25] В фамусовском мире, как указывает В. Мильдон, вечность также является нормой, так как, согласно П. Чаадаеву, жизнь без исторического деяния — норма для России ( Мильдон В.И . Вершины русской драмы. С. 44–45). Однако уже в «Трех сестрах» все герои беспрестанно глядят на часы, следят за временем и говорят на «темпоральные» темы. . Ни один из героев «Грозы» ни разу не смотрит на часы, да и ни у кого из них нет часов. Относительно посюсторонняя и прагматичная Варвара велит Борису прийти в овраг за Кабановым садом «ужо попозже», а когда ей, сонной, захотелось узнать, который час, то Кудряш определяет час ночи по тому, что сторож в доску бил, что, разумеется, никакой точности не гарантирует. Кстати, именно эти, наиболее «времяприемлющие» герои убегают из Калинова, подальше от вечности.

В тексте «Грозы» есть только один на первый взгляд ничем не мотивированный случай поспешности одного из обитателей Калинова — Тихона Кабанова. Он поехал в Москву на две недели, причем ехал с охотою, лишь бы подольше побыть без «маменьки» (и потому загулял уже на первой станции), — но неожиданно для всех вернулся через десять дней. Отчего же? Никакого бытового, практического объяснения его поступку Островский не приводит. Предчувствовал, что жена ему изменяет, — вряд ли: при виде страдающей Катерины он шутит. Остается, на мой взгляд, только одна мотивировка его поступка, вытекающая не из логики повседневной жизни, а из поэтического строя трагедии. И мотивировка эта поистине трагическая: Тихон без всякой рациональной причины, по прихоти рока, вернулся домой на четыре дня раньше, чтобы счастье влюбленных не длилось даже столько, на сколько они рассчитывали, потому что счастье и воля на калиновской Руси — вещи мимолетные, призрачные, эфемерные [26] [26] Ср. у Пушкина: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Вспомним также слова Кабановой, завершающие четвертое действие: «Что, сынок! Куда воля-то ведет!». И в том и в другом случае — неверие в счастье и в свободу , которую вынуждена заменить собой капризная и опасная воля . . Не случайно сразу после того, как Варвара сообщает Борису о неожиданном возвращении неизвестно зачем торопившегося Тихона, кто-то из толпы горожан замечает, что бабочка торопится спрятаться от грозы, и тогда та же женщина, которая и про свалившуюся с неба Литву все доподлинно знает, авторитетно заявляет: «Да уж как ни прячься! Коли кому на роду написано , так никуда не уйдешь» (курсив мой. — В. Щ .). Бабочка же — символ души, освободившейся от тела [2] [2] Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М.: Современник, 1989. С. 44. Еще со времен М. Гершензона этот фрагмент первого философического письма Чаадаева переводился как «растем, но не созреваем». Однако, как верно отметил В. Мильдон, употребленный философом глагол murir означает «мужать» ( Мильдон В.И . Вершины русской драмы. М.: МГУ, 2002. С. 43). . И сразу становится ясно, как с Литвой: царю Эдипу на роду было написано убить отца и жениться на матери, Тихону раньше вернуться домой, а Катерине — погибнуть. В этом мире любые волевые решения человека, направленные на сознательное управление собственной судьбой или изменение ее, обречены на неудачу, а сама воля понимается как побег от судьбы и уготованного ею места, побег дерзкий, сулящий бурное, кратковременное упоение вседозволенностью, за сим же неминуемо следует гибель или вечное порабощение. Вырвавшись на волю, Катерина переживает упоение любовью, а Тихон, невольно травестируя ее поведение, — упоение в прямом смысле слова, как производное от глагола «пить».

Менее других героев «наблюдает часы» Катерина: она живет вечностью и стремится к вечности гораздо в большей степени, чем, например, Феклуша, потому что, в отличие от последней, она по-настоящему патриархальна и религиозна. В земной жизни привыкла пребывать в циклическом времени родительского дома, в котором, как в Обломовке, «день прошел, и слава Богу», причем Варвара права, когда говорит: «Да ведь и у нас то же самое» — и сама цикличность, и ее наполнение жизнедеятельностью, лишенной какого бы то ни было намека на прогресс. Напомню простую, очевидную для каждого ортодоксального христианина [28] [28] Под ортодоксальным христианином я понимаю любого, западного или восточного исповедника Христа, который не признает компромиссов с постренессансной действительностью, на которые вынуждена была пойти Церковь в XVI–XX веках. вещь: земная жизнь лежит во власти «князя мира сего», то есть сатаны, и не случайно в связи с переживанием «умаления» времени Феклуше было видение, в котором «кто-то, лицом черен» сыплет плевелы с крыши дома. А ежели так, то суть всей земной жизни христианина — подготовка к переходу в лучший мир. Направляющая его жизненного пути — освобождение от времени и прорыв к вечности. Самое светлое воспоминание Катерины связано с переживанием пространства храма и хронотопа молитвы, причем Островский подчеркивает, что в этот момент в субъективном ощущении героини время сворачивается до мгновения или до вечности, как у человека, потерявшего сознание [29] [29] «Точно как всё это в одну секунду было». . Поэтому Катерина, предчувствуя смерть, старается освоиться с ее неизбежностью по-христиански: если не всей душой (все-таки она любит Бориса!), то значительной ее частью она искренне желает смерти и в отчаянии от того, что не умерла в юности, до «греха», и что теперь ей грозит адская, а не райская вечность.

В «Грозе» мы имеем дело с двумя представлениями о вечности и с двумя разновидностями циклического времени. Первая вечность — это Феклушино «блаалепие», «тишина и покой»: здесь живое религиозное чувство давно стало мертвым, окостенело, переродилось в диктатуру обычая. Дыхание иной вечности ощущает Катерина, для которой ее религия — не пустая форма, а единственная энергия жизни. И потому циклическое время в ее родительском доме может показаться ей совсем иным, чем в доме Кабанихи, где все «то же самое», но «как будто из-под неволи». Однако и стремление к подлинно христианской вечности, и ущербная вечность Калинова суть две стороны одного и того же явления — исторической неизменности и неизменимости всего окружающего и всех наших «естественных», скорее с природой, нежели с историей связанных, жизненных привычек. Это важное свойство российского бытия найдет в свое время гениальное воплощение в блоковском образе коршуна.