Наум Синдаловский - История Петербурга в преданиях и легендах

Григорий Васильевич Романов

Кажущаяся заинтересованность Романова объектами культуры побудила литературную и театральную общественность выйти с инициативой создать в Ленинграде музей Александра Блока. Но, как оказалось, именно у Романова это предложение встретило неожиданное сопротивление. Говорят, он противился до последнего момента, а когда подписывал последнее распоряжение, то будто бы в сердцах вымолвил: «Пусть это будет последний литературный музей в Ленинграде». Музей одного из самых петербургских поэтов открыли только в 1980 году.

Настороженное отношение к культуре проявлялось во всем. Видать, Романов знал, что от этих интеллигентов можно было ожидать любой выходки. Чего только о них ни докладывали. В кулуарах Дома писателей на улице Воинова жила легенда о бывшей хозяйке особняка, выжившей из ума старухе Шереметевой. Будто бы она, большая любительница бездомных кошек, умирая, завещала особняк своей последней питомице, которая встречала посетителей Дома писателей с гордым достоинством хозяйки. Среди писателей эту местную мурлыкающую достопримечательность прозвали Графинюшкой и чуть ли не целуют ей лапы. Мало этого, так поэт Геннадий Григорьев, о котором, впрочем, хорошо известно в Большом доме, приходит на собрания Союза писателей в противогазе, всем своим видом демонстрируя, что здесь «дурно пахнет». А художники из «круга Михаила Шемякина» дошли до того, что устраивали в Михайловском саду живые картины, «полностью повторяющие безнравственное творение французского импрессиониста „Завтрак на траве“».

Да и ведет себя Шемякин вызывающе. Никогда не расстается с полувоенной формой с обязательным головным убором полуармейского образца. Говорят, этот запоминающийся облик художник придумал себе сам. Существует городская легенда о том, что даже характерный «дуэльный шрам», прорезавший лицо художника и делающий его более мужественным, Шемякин в молодости сделал себе самолично. В 1971 году, не без вмешательства Романова, Шемякин был выслан из Советского союза.

В небогатом лексиконе советского человека появилось новое слово – «психушка», в значении специальное отделение КГБ по излечению инакомыслящих. Вначале это воспринималось как курьёз, нонсенс. В легенде о ныне покойном Алексее Григорьевиче Сорокине, известном в университетских кругах эстете и монархисте, который будто бы, садясь в такси, хлопал водителя по спине тростью и бросал: «На Подьяческую пошёл, хам!», психушка – это просто больница. В истории болезни Сорокина была ещё сравнительно аполитичная запись: «Предпочитает нюхать кокаин в парадных стиля барокко». Будто бы Сорокин был ею до крайности возмущён: «Это хамство. Это какое-то жлобство, я не настолько узкий человек, я люблю и модерн, и рококо…».

Но уже в 70-х годах в больницах города были выделены специальные койки для осуждённых на принудительное лечение интеллигентов, в основном неугодных и строптивых художников и поэтов. По местной легенде, бытующей в больнице для умалишённых на 15-й линии Васильевского острова, такая койка передавалась по наследству. Так, Алексею Хвостенко она будто бы досталась от будущего лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского. В то время убедить советского человека в том, что эти люди на самом деле психически больные, было достаточно легко. Ещё бы! Если верить одной легенде, Иосиф Бродский, увидев однажды в детстве галерею лауреатов Нобелевской премии, будто бы задумчиво проговорил: «Я тоже буду в их числе». Сохранился рисунок Бродского по мотивам пушкинского стихотворения «Нас было много на челне». На рисунке изображена лодка с тремя гребцами, в которых легко узнаются неразлучные друзья Бродского – поэты Евгений Рейн, Анатолий Найман и Дмитрий Бобышев. На корме сидит Иосиф, единственный, у кого в руках поэтический символ – лира.

В 1964 году молодого поэта Бродского обвинили в тунеядстве и по решению суда отправили в ссылку в Архангельскую область. Весьма неприглядную роль в этом деле сыграл тогдашний первый секретарь Союза писателей поэт Александр Прокофьев. Он был одним из главных вдохновителей позорного суда. Будто бы Прокофьеву подсунули какую-то эпиграмму в его адрес. Эпиграмма была безымянной, но услужливые лизоблюды подсказали своему литературному начальнику фамилию Бродского. Для Прокофьева, служившего в свое время следователем НКВД, этого было достаточно, чтобы делу о тунеядце Бродском дали зелёный свет. Впоследствии выяснилось, что автором злополучной эпиграммы был другой поэт, но к тому времени судьба будущего лауреата Нобелевской премии была уже решена.

Иосиф Александрович Бродский

В 1972 году Иосифа Бродского, отбывшего назначенное судом наказание, выслали из Советского союза.

Среди стихов Бродского есть строчки, которые долгие годы многим казались провидческими:

Умереть в Ленинграде, в Литейной части, где он жил до изгнания, или на любимом им Васильевском острове Бродскому не пришлось. Он умер в Америке, вдали от родины, которую так ни разу и не посетил после высылки.

Приближение смерти, похоже, Бродский чувствовал. Он много курил, и каждый раз, закуривая, говорил: «Это мой Дантес». Но привычкам своим изменять не хотел. «Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просыпаться незачем!» – повторял он друзьям. Не изменял он и своим художественным принципам и дружеским пристрастиям. Однажды его посетил в госпитале Сергей Довлатов. «Вы тут болеете, а зря. Евтушенко выступил против колхозов». Бродский еле слышно ответил: «Если Евтушенко против, я – за».

Существует легенда о том, что поэт всё-таки однажды побывал в Ленинграде. Тайно. Инкогнито. Будто бы именно об этом режиссёр Андрей Хржановский снял свой фильм «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину», в основу сценария которого были положены литературные сочинения Бродского и факты его биографии.

Так это или нет – сказать трудно, но о Ленинграде Бродский, живя в Америке, никогда не забывал. С городом на Неве его связывали мистические обстоятельства, о которых он сам рассказал в упомянутом нами очерке «Полторы комнаты». На лужайке, за окном его дома в Сауд-Хедли поселились две чёрные птицы. Ворона появилась сразу после смерти матери, ворон – ровно через год, когда умер отец поэта. Впрочем, не будем гадать, что означали для Бродского эти знаки. Отношения с родителями у него были сложные. Видимо, Иосиф не мог простить отцу выбор имени. Если верить некоторым свидетельствам, он дал его мальчику в честь Сталина. Отец и в самом деле был верным ленинцем. Когда Иосиф бросил школу, он был в бешенстве. Говорят, «желая предотвратить сына от ещё более безрассудных поступков», отнес его дневник в Большой дом.