Василий Молодяков - Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера

«Каково участие Доде в отставке Бриана? – задался вопросом историк Ф. Майо. – Сам он не сомневался, что премьера сбросили монархисты. <���…> Несомненно и воздействие ежедневной аргументации Бенвиля, поскольку все в Палате, будь то союзники или противники, каждое утро читали L'AF . Можно заключить, что Бриану пришлось уйти под давлением Доде в связи с вопросами внешней политики, но надо учесть два обстоятельства. Первое: Доде не лишил Бриана большинства, что вынудило бы того подать в отставку. Второе: его уход объясняется наметившимся расколом Национального блока» (DDR, 69–70). Сюарес, автор подробнейшей биографии Бриана, вообще не упомянул о демарше Доде.

«Если играть честно, Мильеран должен был поручить формирование кабинета нам, монархистам, свалившим Аристида» (LDD, 123). Понятно, что в такую возможность не верил и сам Доде. Правительство возглавил Пуанкаре, который, лишь немного перетасовав колоду, включил в него большую часть министров прежнего состава – «взаимозаменяемых, если не несменяемых», как остроумно заметил Тардьё [202] Junot M. André Tardieu. Le mirobolant. P. 184. .

«Возвращение Пуанкаре к делам предотвратило катастрофу», – заявил в 1924 г. Моррас (MEM, xviii). Какие отношения связывали их? Противники слева кричали, что Пуанкаре попал под влияние монархистов. Премьер, по словам Доде, «больше всего боялся прослыть “реакционером”» (LDA, 210), поэтому неохотно принимал поддержку справа и заигрывал с радикалами. Ю. Вебер, первым попытавшийся рассмотреть вопрос объективно, сделал вывод: «С 1916 по 1923 гг. “Action française” и Пуанкаре находились в одном лагере: оба ненавидели Германию, выступали за жесткую политику репараций, ждали возможности отделить Ренанию от Рейха. <���…> Пуанкаре отдавал должное не только патриотизму Морраса, но и важности его партии, поддерживая частные отношения, которые не мог сделать публичными. <���…> То, что мы знаем о Пуанкаре, позволяет утверждать, что в отношениях с Моррасом он не выдал никакую государственную тайну и не превысил свои полномочия. <���…> Ничто не доказывает, что Моррас или Доде оказывали какое-то особое влияние на Пуанкаре» (WAF, 162). Знакомство Доде с премьером было давним (тот бывал в доме его отца), но формальным (LDD, 149).

Из опубликованных писем видно, что Пуанкаре симпатизировал Моррасу и делился конфиденциальной информацией, но отделял приватные отношения с «дорогим собратом» от публичных, в которых должен был дистанцироваться от монархистов. «Не имея возможности ответить на ваше открытое письмо ни официально, ни публично, я хочу по меньшей мере лично заверить вас, что не премину представить на рассмотрение кабинета ваш интересный и патриотичный проект», – ответил он 29 декабря 1919 г. на призыв Морраса поддержать «ветеранскую долю». «Постараюсь честно объяснить вам, – писал он днем позже, – какие трудности – уверен, непреодолимые – мешают президенту республики идти по тому пути, которым желателен вам» (LCM, 522, 524).

Теперь Пуанкаре стал премьером, т. е. получил руководство текущей политикой, и в первой же речи заявил, что, «во-первых, он представляет левых; во-вторых, Германия заплатит» (LDA, 142).

Монархисты осуждали внутреннюю политику кабинета, особенно мягкость в отношении «предателей», но старались не критиковать его, а лишь побуждать к решительным действиям. Такой же подход был избран в сфере внешней политики.

В качестве главы Репарационной комиссии новый премьер заслужил нелестный отзыв Ллойд Джорджа, антипатия с которым была взаимной: «Выбор Пуанкаре в качестве председателя был роковым: не могло быть уже и речи о рассудительности и умеренности. Он считал своей обязанностью быть безжалостным, безрассудным и требовать невыполнимого. Его ненависть к Германии делала его одержимым» (ДЛД, 439). Пуанкаре был настроен заставить «бошей» платить – любыми средствами, кроме военных.

Первым тревожным звонком стала Генуэзская конференция в апреле 1922 г., на открытии которой итальянский премьер Луиджи Факта заявил: «Больше нет ни друзей, ни врагов, ни победителей, ни побежденных, а есть лишь люди и страны, желающие объединить свою энергию, чтобы сообща достигнуть высокой цели» (ММТ, II, 124). «Имею честь спросить у докторов права с Кэ д'Орсэ, – отреагировал Моррас, – какова разница между речью Факта и аннулированием Версальского договора» (ММТ, II, 126). Бросалось в глаза и поведение британцев, подчеркнуто внимательных к германской делегации. «Никогда еще разрыв между французами и англичанами не казался столь очевидным», – отметил Жорж Боннэ (BQO, 62).

Особенно бурную реакцию вызвал Рапалльский договор Германии и Советской России [203] Подробнее: Renata Bournazel. Rapallo: naissance d'un mythe. La politique de la peur dans la France du Bloc national. Paris, 1974; заглавие немецкого перевода «Рапалло – французская травма». . «Было время, – напомнил Моррас, – когда прекраснодушные люди смеялись в лицо нам – Доде, Бенвилю, Пюжо, мне – за одержимость германо-русским союзом» (ММТ, II, 133). «Вызов брошен, – восклицал Бенвиль. – Немцы и русские открыто издеваются над “союзниками” и ничего больше не боятся. <���…> Генуя показала всему миру, что у “союзников” больше нет реальной власти» (JBA, II, 84–86).

Рапалльский договор предлагалось приравнять к casus belli. «Два мощных врага объединили двести миллионов человек и будут производить всё, что им угодно, для нужд войны: они объединились против нас. <���…> Если верно, что французская армия остается “самой сильной в Европе” и что ее присутствие обладает неоспоримой силой, надо использовать ее сейчас или никогда. <���…> Французская армия, направляемая французским государством, способным проводить волевую и последовательную политику, может за короткий срок заключить сотни мелких договоров, распределив репарации между городами, провинциями и ассоциациями, из которых состоят германские народы» (ММТ, II, 135).

23 апреля Моррас призвал ввести войска в Рур: «Рейх заключил военный и политический союз против нас. Рейх должен быть лишен права и возможности играть таким опасным оружием, как дипломатия и армия» (ММТ, II, 161). План оказался чрезмерным для Пуанкаре, «бездействие» которого приводило Морраса «в ужас» (ММТ, II, 138). Но вспомним мудрые слова Бенвиля: «Тот, кто действует, подчиняется другим правилам, нежели тот, кто пишет. С пером в руке можно создать образ того, что должно быть. Находясь во власти, приходится считаться с тем, что есть» (JBJ, II, 121).

На дебатах 30 мая по итогам Генуэзской конференции солировал Баррес, заявивший, что для экономического возрождения Европы необходимы «моральное возрождение» и «консолидация западного духа», т. е. французская гегемония и давление на Германию. К ее грехам оратор отнес не только тайную ремилитаризацию и снисходительное отношение к реваншистской пропаганде, но желание «восстановить производительные силы в прежнем или большем масштабе» и выиграть «промышленную войну, не заботясь об обязательствах, наложенных поражением» (GPR, 285–288). Джон Кейнс, удостоившийся отповеди Барреса, писал: «Вокруг Германии как центра группируется вся остальная европейская экономическая система; от процветания и предприимчивости Германии зависит главным образом процветание остального континента». «Под предлогом экономического возрождения Кейнс разрушает моральный дух» (GPR, 290), – заявил оратор, понимавший «экономическое возрождение» по-своему: «бош» должен платить, не зарабатывая при этом денег.