Петр Люкимсон - Царь Ирод

Если отбросить в этой речи словесную шелуху и патетику, то смысл ее прост: Ирод просил у Августа вынести смертный приговор Александру и Аристобулу — так, чтобы не оставалось никаких сомнений в его законности.

Все время, пока Ирод говорил, оба царевича словно окаменели, не в силах шелохнуться от охватившего их страха и осознания, что они практически никак не могут доказать своей невиновности, ведь отец не представил ни одного факта, который они могли бы опровергнуть. А домыслы на то и есть домыслы, что они недоказуемы, но одновременно, как правило, и неопровержимы.

И от растерянности, и от возмущения возведенной на них клеветой, и от страха молодые царевичи лишь молча стояли и плакали, одновременно понимая, что их затянувшееся молчание может быть воспринято как знак того, что им нечего возразить на выдвинутые против них обвинения. И тогда Александр сделал шаг вперед и обратился не к Августу, а к Ироду.

Вот как звучит его речь в изложении того же Иосифа Флавия: «Отец! Расположение твое к нам подтверждается уже всем этим делом; ведь если бы ты замышлял против нас что-нибудь ужасное, ты не привел бы нас к тому, кто является общим спасителем. Тебе, в силу твоей царской и отцовской власти, было вполне возможно расправиться с людьми, тебя обидевшими. Но то, что ты привез нас в Рим и посвящаешь его [императора] во все это дело, служит гарантией нашего спасения. Ведь никто не поведет того, убить кого имеет в виду, в святилища и храмы. Но наше положение отчаянное: мы не желали бы оставаться долее в живых, если во всех укоренилась уверенность, что мы посягали на такого отца. Еще хуже было бы, если бы предпочли безвинной смерти жизнь, оставаясь в вечном подозрении. Итак, если наше сознание, что мы говорим правду, имеет некоторую силу в глазах твоих, нам доставила бы блаженство возможность единовременно убедить тебя в своей невинности и избегнуть грозящей нам опасности; но если все-таки клевета удержится на своем месте, то к чему нам это солнце, на которое мы взирали бы, запятнанные подозрением? Конечно, указание на то, что мы стремимся к власти, является достаточно ловким обвинением по отношению к таким молодым людям, как мы, а если к тому еще присоединить упоминание о нашей достойной матери, то этого вполне достаточно, чтобы усугубить первое наше несчастье и довести нас до настоящего горя. Но взгляни на то, не общий ли это случай и не применимо ли подобное обвинение в сходных случаях. Ведь ничто никогда не мешает царю, у которого есть молодые сыновья, мать коих умерла, видеть в них подозрительных лиц, домогающихся престола своего отца. Однако одного только подозрения не довольно, чтобы высказывать столь безбожное обвинение. Пусть кто-либо осмелится сказать нам, что случилось нечто такое, в силу чего при всем легковерии [людей] нечто невероятное стало непреложным. Разве кто-либо смеет обвинять нас в составлении отравы, или в совершении заговора среди сверстников, или в подкупе прислуги, или в распространении воззваний против тебя? И все-таки каждое из таких преступлений, даже если оно и не имело места, легко служит предметом клеветы. Правда, отсутствие единодушия в царской семье является крупным несчастьем, и та власть, которую ты называешь наградою за благочестие, часто вызывает в гнуснейших людях такие надежды, ради которых они готовы не сдерживать своих дурных наклонностей. Никто не сможет упрекнуть нас в чем-либо противозаконном. Но как устранит клевету тот, кто не желает слушать? Быть может, мы сказали что-либо лишнее?

Если это так, то во всяком случае это не относилось к тебе, ибо это было бы несправедливо, но относилось к тем, которые не умалчивают ни о чем сказанном. Кто-либо из нас оплакивал свою мать? Да, но мы жаловались не на то, что она умерла, а на то, что и после смерти она подвергается поруганию со стороны недостойных людей. Обвиняемся мы в том, что стремимся к власти, которая, как нам известно, в руках отца нашего? Но с какой стати? Если, как это и есть на самом деле, мы пользуемся царским почетом, разве мы стараемся не напрасно? Или если мы им еще не пользуемся, то разве мы не можем впоследствии рассчитывать на него? Или неужели мы стремились захватить власть, уничтожив тебя? Но после такого злодеяния нас не несла бы земля и не держало бы море. Разве благочестие и религиозность всего народа допустили бы, чтобы во главе правления стали отцеубийцы и чтобы такие люди входили в священный Храм, тобою же сооруженный? Далее, наконец, оставя в стороне все прочее, разве мог бы, пока жив император, оставаться безнаказанным какой-либо убийца? Сыновья твои не так безбожны и безумны, но, право, они гораздо несчастнее, чем бы следовало для тебя. Если же у тебя нет поводов к обвинениям, если ты не находишь козней, что же укрепляет тебя в уверенности совершения такого страшного преступления? Мать наша умерла. Но ее судьба не могла нас восстановить [против тебя], а лишь сделать нас более рассудительными. Мы хотели бы еще многое привести в свое оправдание, но у нас нет слов для этого, так как ничего не случилось. Поэтому мы предлагаем всемогущему Цезарю, являющемуся в настоящую минуту судьею между нами, следующий исход: если ты, отец, вновь желаешь относиться к нам без подозрительности и верить нам, то мы готовы оставаться в живых, хотя, конечно, уже не будем по-прежнему счастливы, ибо среди крупных несчастий одно из наиболее тяжких — быть ложно обвиненным; если же у тебя еще есть какое-либо опасение относительно нас, то спокойно принимай себе меры к ограждению своей личной безопасности, мы же удовлетворимся сознанием своей невиновности: нам жизнь вовсе не так дорога, чтобы сохранять ее ценою беспокойства того, кто даровал нам ее» (ИД. Кн. 16. Гл. 4:3–4. С. 148–149).

Как видим, эта речь была эмоциональной и хорошо аргументированной одновременно. С одной стороны, Александр высказывает благодарность отцу… за то, что тот не употребил своей власти и не казнил их сразу, а привез в Рим и решил привлечь к разбирательству императора, дом которого (и это была очень тонкая лесть) царевич приравнял к храму правосудия. Далее он показывает, как легко состряпать против него и брата ложное обвинение, учитывая трагические перипетии судьбы их матери и их собственной сиротской судьбы. Но Александр тут же обращает внимание, что нет никаких доказательств возведенной на них клеветы и что сама клевета эта порождена «отсутствием единодушия в царской семье и ее как раз и породила жажда власти “гнуснейшими людьми”», — в этот момент Александр явно намекает на Антипатра.

И завершается эта речь выражением полной покорности воле отца и готовностью принять его решение, каким бы оно ни было.

Историки обращают внимание на то, что мастерская речь Александра была выдержана по всем правилам греческой риторики: в ней есть диалектика, теза, антитеза, синтез и все остальные элементы, на которых должна строиться идеальная речь оратора. На этом основании они приходят к выводу, что на самом деле эта речь была сочинена и вставлена в жизнеописание Ирода Николаем Дамасским, а затем была еще и отредактирована Иосифом Флавием — настоящая же речь Александра, дескать, звучала совсем по-другому.