Джон Барри - Испанка. История самой смертоносной пандемии

А менее развитые страны вирус буквально опустошил. В Мексике, по самым сдержанным оценкам, смертность составила 2,3 % от всего населения [903] Там же, с. 165. . Согласно другим данным, также заслуживающим доверия, этот показатель мог достигать и 4 %. Это означает, что умерло от 5 до 9 % всего взрослого населения Мексики.

По всему миру, хотя точных данных, разумеется, мы никогда не получим, вирус убил примерно 5 % молодых взрослых людей, а в наименее развитых странах — около 10 %.

Помимо смертей, помимо долговременных осложнений у переболевших, помимо растерянности и атмосферы всеобщего недоверия, помимо боли от потерь, помимо отрицания привычных ценностей, характерного для 1920-х гг., пандемия 1918 г. оставила и другое наследие.

Часть его оказалась полезной. По всему миру власти разрабатывали планы международного сотрудничества в области здравоохранения, и этот опыт привел к перестройке принципов здравоохранения в Соединенных Штатах. В штате Нью-Мексико появилось министерство здравоохранения; в Филадельфии был переписан городской устав, в которой теперь предусматривалась реорганизация городского департамента здравоохранения; во многих городах, от Манчестера в Коннектикуте до Мемфиса в Теннесси, были построены постоянные больницы экстренной помощи. Пандемия побудила сенатора от Луизианы Джо Рэнсделла начать борьбу за создание Национальных институтов здравоохранения. Поначалу у него ничего не вышло, но ему помогла намного более мягкая эпидемия 1928 г., которая заставила конгрессменов вспомнить о событиях десятилетней давности.

Все это — часть наследия, оставленного вирусом. Но главное наследие испанка оставила лабораториям.

К началу Первой мировой войны в американской медицине восторжествовала революция под руководством Уильяма Уэлча. Эта революция радикально преобразила американскую медицину — методы обучения и исследования, теория и практика были пропущены через фильтр науки.

Американские ученые, которые были способны на добротные научные исследования, составляли очень небольшую, можно сказать, крошечную группу. Она насчитывала десятки исследователей — а если учесть и молодые научные кадры, то к середине 1920-х гг. в США насчитывалось несколько сотен настоящих ученых-медиков. Не больше.

Они все были знакомы друг с другом, постоянно делились опытом; почти все они были так или иначе связаны с «Хопкинсом», Рокфеллеровским институтом и Гарвардом, а также (пусть и в меньшей степени) с Пенсильванским, Мичиганским и Колумбийским университетами. Группа была так мала, что в нее до сих пор входило первое поколение революционеров — Уэлч, Воган, Теобальд Смит и некоторые другие, продолжавшие активно работать. Потом на сцену вышли их первые ученики, всего на несколько лет моложе первопроходцев. Среди них был Горгас, который достиг предельного возраста — возраста обязательного выхода на пенсию — за несколько дней до окончания войны (армия могла сделать для него исключение, но он отказался, так как у него не было дружеских связей в среде высшего армейского командования, и начал заниматься проблемами международного сотрудничества в здравоохранении для специального фонда, финансируемого Рокфеллером). Среди них были Флекснер, Парк и Коул (Нью-Йорк), Мильтон Розенау (Бостон), Фредерик Нови (Мичиган), Людвиг Хектён (Чикаго). Затем пришло третье поколение: Льюис из Филадельфии, Эвери, Доше, Томас Риверс и другие из Рокфеллеровского института, Джордж Уипл из Рочестера (штат Нью-Йорк), Юджин Опи из Университета Вашингтона в Сент-Луисе, несколько десятков других ученых. Но лишь в следующем поколении число истинных ученых многократно увеличилось и они появились во всех университетах страны.

Узы, связывавшие этих людей, не были, как правило, дружескими. Некоторые из них — например, Парк и Флекснер — недолюбливали друг друга, для многих было в радость выставить соперника дураком, найдя недостатки в его работе. Все они отнюдь не питали иллюзий относительно достоинств и добродетелей своих коллег. Однако научная сфера разрослась настолько, что внутри нее появилась свобода маневра. В кулуарах можно было, например, услышать такие разговоры: «Отдать доктору Опи главную роль в этом проекте — ужасная ошибка» [904] Письмо Уинслоу Уэйду Фросту, 1 февраля 1930 г., личный фонд Уинслоу, Мемориальная библиотека Стерлинга, Йельский университет. . Или: «Джордан вроде бы замечательный человек, но я немного сомневаюсь, что он сможет отстаивать свои убеждения в трудных ситуациях» [905] Письмо Уинслоу Фросту, 16 января 1930 г., личный фонд Уинслоу. . Или: «Из всех ваших кандидатур я бы, конечно, выбрал Эмерсона, но, боюсь, он окажется неприемлемым для Расселла и Коула, как и для всего фонда Рокфеллера. У меня сложилось впечатление, что Эмерсон с ними не слишком ладит» [906] Письмо Фроста Уинслоу, 20 января 1930 г., личный фонд Уинслоу. .

Да, эти люди прекрасно видели недостатки друг друга — но осознавали, что у каждого из них есть и свои сильные стороны, удивительно сильные. Их работы были настолько хороши и добросовестны, что даже в их ошибках часто можно было найти нечто новое — то, на что можно опереться в дальнейших исследованиях. Это была исключительная группа, группа избранных — и, несмотря на соперничество и антипатии, это было почти братство. «Братство» еще и потому, что в его составе было очень немного женщин, буквально горстка. А в бактериологии их было, собственно, всего две — Анна Уильямс и Марта Вольштейн {24} 24 Главной фигурой среди женщин-ученых США была Флоренс Сабин. Она стала первой женщиной-выпускницей медицинской школы Джонса Хопкинса, первой женщиной — полным профессором университета и первой женщиной, избранной в Национальную академию наук. Сабин не была бактериологом и не работала с гриппом, поэтому она не упоминается на страницах этой книги. .

Все эти ученые с маниакальным упорством работали в своих лабораториях с первых дней эпидемии, и никто из них не остановился на полпути. В самых отчаянных условиях (в таких условиях им еще не приходилось работать, да и никому из их коллег, возможно, тоже) они охотно — хочется верить, что охотно, — согласились с необходимостью делать выводы на основании менее достоверных данных, чем в «мирное» время. Мигель де Унамуно был прав: отчаяние ведет нас к утешению. Но им, несмотря на эту ужасную спешку, все же удавалось избежать хаоса: они всегда исходили из добросовестно обоснованных гипотез. Они, как с некоторым вызовом говорил Эвери, не просто переливали из одной пробирки в другую. Они не шли на безумные эксперименты, не имевшие никакого отношения к тому, как работает организм. Они не давали хинин и не вводили вакцину от брюшного тифа больным гриппом в отчаянной надежде, что средства, эффективные против малярии или брюшного тифа, сработают против гриппа. Другие делали и это, и многое другое, а они — нет.