Джон Барри - Испанка. История самой смертоносной пандемии

Однако при всей своей приветливости и общительности Эвери всегда говорил о себе, что у него «душа истинного исследователя» [271] Цит. по: McLeod, «Oswald Theodore Avery, 1877–1955», Journal of General Microbiology (1957), 540. .

Рене Дюбо, ученик Эвери, вспоминал: «Тем из нас, кто видел его в повседневной жизни, открывалась и другая сторона его личности… еще более притягательная… Помню, как он меланхолично наигрывал пастушью мелодию из „Тристана и Изольды“. Эвери остро нуждался в уединении, даже если за него приходилось платить одиночеством, и эта склонность определяла многое в его поведении» [272] René Dubos, «Oswald Theodore Avery, 1877–1955», Biographical Memoirs of Fellows of the Royal Society, 35. .

Если звонил телефон, Эвери снимал трубку и невероятно оживленно беседовал: создавалось полное впечатление, что он страшно рад слышать позвонившего. Но, как вспоминал Дюбо, когда он клал трубку на рычаг, «с его лица как будто спадала маска, улыбка сменялась усталым и почти мученическим выражением, и он резко отодвигал от себя телефон, словно протестуя против навязчивости мира» [273] Там же. .

Как и Уэлч, Эвери никогда не был женат. У него ни разу не было душевной или интимной связи с женщиной (с мужчиной, впрочем, тоже). Как и Уэлч, он мог источать очарование и быть центром всеобщего внимания. Он так здорово пародировал популярных комиков, что один из коллег даже называл его «прирожденным комедиантом» [274] Дональд Ван Слике, устный рассказ, Национальная медицинская библиотека. . Тем не менее он терпеть не мог, когда ему лезли в душу или пытались насильно развеселить.

Во всем остальном он был полной противоположностью Уэлчу. Уэлч много читал, интересовался всем на свете, побывал в Европе, Китае и Японии — и, казалось, был готов обнять всю Вселенную. Уэлчу нравились роскошные обеды, он почти ежедневно ходил в клуб. Кроме того, все окружающие, даже когда Уэлч был еще юношей, прекрасно понимали, что он предназначен для великих дел.

Эвери был не таким. В молодости он ни на кого не производил впечатления блестящего ученого. Когда Коул пригласил Эвери на работу, ему было уже почти 40 лет. К 40 годам Уэлч вращался в высших кругах научного мира. Современники и ровесники Эвери, оставившие после себя значительное научное наследие, в 40 уже были именитыми учеными. Но Эвери, как и многие куда более молодые сотрудники Института Рокфеллера, проходил испытательный срок и ничем особенно не блистал. Это, пожалуй, верное определение, но дело было вовсе не в недостатке целеустремленности или работоспособности — просто «блистать» не было его задачей.

Уэлч постоянно общался и путешествовал, а у Эвери как будто не было никакой частной жизни. Он избегал ее. Он почти никогда не развлекался и очень редко посещал званые обеды. И хотя он поддерживал близкие отношения с младшим братом и осиротевшим двоюродным братом, чувствуя, что в ответе за них, его настоящей жизнью, его миром были научные исследования. Все остальное казалось ему посторонним и чуждым. Как-то редактор одного научного журнала попросил его написать статью в память о нобелевском лауреате Карле Ландштейнере, с которым Эвери вместе работал в Институте Рокфеллера. В статье Эвери ни словом не обмолвился о личной жизни Ландштейнера [275] René Dubos, The Professor, the Institute, and DNA (1976), 47. . Редактор попросил Эвери разбавить материал личными деталями, но он отказался: никакая личная информация, по его мнению, не поможет читателю лучше понять то, что действительно важно — открытия Ландштейнера и особенности его научного мышления.

(Вероятно, сам Ландштейнер одобрил бы такой подход. Когда ему сообщили о присуждении Нобелевской премии, он преспокойно продолжил работу в лаборатории, а домой вернулся так поздно, что жена уже спала, и Ландштейнер не стал ее будить, чтобы поделиться новостью [276] Saul Benison, Tom Rivers: Reflections on Life in Medicine and Science, an Oral History Memoir (1967), 91–93. .)

По-настоящему важны научные исследования, а не частная жизнь, утверждал Эвери. А истинная жизнь ученых — как и жизнь людей искусства — скрыта от глаз. Как сказал однажды Эйнштейн: «Один из сильнейших мотивов, уводящих человека в искусство или науку, — это бегство от повседневности… С этим негативным мотивом сочетается и положительный. Человек стремится сформировать для себя — так, как ему это удобно, — упрощенный и понятный образ мира, чтобы познать реальный, осязаемый мир, в какой-то мере подменив его этой воображаемой картиной. Это делает художник, это делает поэт, философ-мыслитель, ученый-естествоиспытатель — каждый по-своему. В этот образ, в его формулу он помещает центр притяжения своей эмоциональной жизни, чтобы достичь покоя и безмятежности, недоступных ему в узких границах изменчивого личного опыта» [277] Цит. по: in Dubos, Professor , 179. .

Если не считать любви к музыке, вся жизнь Эвери, казалось, была замкнута на лаборатории. Много лет он делил квартиру с Альфонсом Доше, другим ученым-холостяком, коллегой по Институту Рокфеллера. В этой же квартире жили и другие ученые, но они — один за другим — уходили, обзаведясь семьей или поменяв место работы. Соседи Эвери по квартире вели самый обычный образ жизни — ходили на свидания, уезжали на выходные. По возвращении они обычно обнаруживали дома Эвери, который тотчас же заводил разговор, длившийся, как правило, до глубокой ночи и посвященный исследованиям и их результатам.

Но, несмотря на отсутствие личной жизни, Эвери не был лишен некоторого честолюбия. Стремление оставить след в науке после долгой безвестности заставило его опубликовать две статьи вскоре после перехода на работу в Институт Рокфеллера. В первой статье, основанной всего на нескольких экспериментах, он совместно с Доше сформулировал «радикальную метаболическую теорию вирулентности и иммунитета» [278] Там же, с. 95. . Во второй статье Эвери тоже выдал заключение, далеко выходившее за пределы весьма скромных результатов эксперимента.

Обе теории оказались неверными. Пережив такое унижение, он решил больше никогда этого не допускать. Он стал чрезвычайно аккуратным, чрезвычайно сосредоточенным и консервативным во всем, что писал — или даже просто говорил за стенами лаборатории. Это не мешало ему по-прежнему рассуждать (уже в приватной остановке) о самых смелых и далекоидущих интерпретациях эксперимента, но после этого случая Эвери публиковал только проверенные и осторожные выводы. И с тех пор он продвигался вперед с черепашьей скоростью — во всяком случае, так казалось со стороны. Однако ему в итоге удалось — шаг за шагом — преодолеть огромнейшее расстояние.

Когда к цели продвигаются неторопливо, прогресс, разумеется, достигается медленно, но результаты при этом могут превзойти все ожидания. Коул и Эвери работали совместно именно так, как рассчитывал Коул, организовывая Рокфеллеровский госпиталь. Но самое важное — работа давала результаты.