Леонард Мосли - Утраченное время [Как начиналась вторая мировая война]

В заключение Гитлер сказал: «Если бы Чехия после Мюнхена установила более близкие отношения с Германией, я бы чувствовал себя обязанным защищать ее в трудные времена. Теперь я не связан такой обязанностью...

Мной отдан приказ солдатам германской армии. В шесть часов они войдут в Чехию и включат ее в состав германского рейха».

Здесь он сделал паузу, чтобы дать возможность чехам осознать весь смысл последней фразы. Затем он спокойно продолжал: «Я хочу предоставить Чехии полнейшую автономию и обеспечить свойственный чехам образ жизни в значительно большей степени, чем ей когда-либо предоставляли при австрийском правлении. Но отношение Германии к Чехии будет определено ее поведением завтра и послезавтра, и это зависит от отношения чешского народа и чешской армии к немецким войскам. Я больше не доверяю вашему правительству. Я верю в вашу честность, господин президент, и в вашу откровенность, господин министр, но у меня есть опасения, что ваше прави-176

тельство не сможет управлять народом. Вашему правительству следовало вести себя лучше! Сегодня германская армия уже пересекла границу, и один гарнизон, оказавший сопротивление, был безжалостно уничтожен. Другой гарнизон сдался после того, как была использована тяжелая артиллерия. Сегодня в шесть часов утра германская армия начнет вторжение в Чехию со всех сторон, а германские военно-воздушные силы займут все чешские аэродромы. Есть две возможности, господин президент. Первая заключается в том, что будет оказано сопротивление и вторжение германских войск приведет к сражению. В этом случае сопротивление будет подавлено всеми имеющимися силами и средствами. Другая возможность состоит в том, что вторжение германских войск пройдет в сносной форме. В этом случае я проявлю великодушие и предоставлю Чехии возможность жить в соответствии со своим укладом жизни, иметь автономию, определенную национальную свободу... Но если начнутся бои завтра или послезавтра, то давление вызовет контрдавление. Тогда уже у меня не будет никакой возможности облегчить участь чешского народа. В пределах двух дней чешская армия будет сметена... Мир и пальцем не пошевельнет, чтобы помочь чехам».

Было почти три часа утра. Гаха тяжело опустился на стул. «Вы совершенно ясно обрисовали обстановку, ваше превосходительство, — сказал он. — Во всяком случае, сопротивление совершенно бесполезно. Но как быть мне? Как я могу дать указание чешской армии не оказывать сопротивления, когда до начала вторжения осталось всего только четыре часа?»

Как по сигналу, в этот момент в комнату вошли Геринг и Кейтель. Кейтель сказал:

«Вы могли бы позвонить в Прагу и дать указание, чтобы армии немедленно передали приказ».

«Это невозможно! — воскликнул Хвалковский. — Все линии связи с Прагой прерваны».

«Все гражданские линии связи, — заметил Кейтель. — Но одна линия связи действует. С Прагой вы можете связаться немедленно».

«Если вы изволите пойти с этими господами, — сказал Гитлер, указывая на Геринга и Риббентропа, — то они могут вам помочь принять необходимые меры».

Фюрер дал злак Кейтелю остаться, а остальные четверо бочком вышли из комнаты. Герипг помогал идти едва державшемуся на ногах чешскому президенту.

Однако рука, которая так любезно поддерживала президента при выходе из кабинета фюрера, уже через несколько минут замелькала в резких и гневных движениях перед лицом того же чешского президента. Несмотря на мечтательное настроение Гитлера, по мере приближения опасного момента, когда немецкая армия должна была начать вторжение, больше всех нервничал Геринг. Он был обеспокоен даже больше, чем генерал Кейтель, ибо, хотя плохая погода и могла серьезно затруднить продвижение войск, они все равно будут продвигаться. А военно-воздушные силы ничего не могли сделать. Весь вечер три его помощника — генералы Мильх, У дет и Боденшатц — докладывали, что авиация не может подняться в воздух из-за погодных условий. Обстановка была исключительно рискованной. Что, если чехи решат оказать сопротивление? У них крепкая и хорошо организованная армия, и при такой погоде на их стороне были бы все преимущества.

В этот момент президент Гаха начал приходить в себя. Неожиданно проявившиеся признаки его решительности обескуражили имперских министров. Геринг, хотя в целом он и был против всей этой операции, заволновался, когда Гаха начал вдруг что-то быстро говорить по-чешски своему министру Хвалковскому. А говорил он ему, что немцы в самом деле слишком обнаглели и что хотя он и понимает беспомощность Чехословакии, но не может заставить себя уступить давлению.

«О чем он?»—нервно спросил Хвалковского Геринг.

«О многом. Однако главным образом в данный момент вот о чем», — и Хвалковский показал на проект соглашения, который Риббентроп бесцеремонно сунул под пос президенту. С помощью Хвалковского президент читал проект, бормоча про себя и водя пальцем по строчкам. Это был проект заявления, которое должно быть подписано Гитлером, Риббентропом, Гахой и Хвалковским и в котором сообщалось о включении Чехословакии в состав Германии, разумеется, с согласия чехов.

Риббентроп: А что же тут неправильно? Разве он еще не согласен, что сопротивление бесполезно?

Гаха: Дело не в том, господин министр. Здесь говорится, что я должен подписать это заявление как от своего имени, так и от имели нашего правительства. Согласно конституции чехословацкого государства я не имею полномочий делать заявления от имени правительства.

Риббентроп: Хорошо. Подпишите просто от своего имени.

Геринг. Нет. Документ должен быть законным. Он должен подписать его как от своего имени, так и от имени правительства.

Риббентроп: Ведь уже почти три часа. У пас не так много времени.

Геринг: Оставьте это мне урегулировать.

Фельдмаршал подошел к президенту Гахе и льстивым голосом начал: «Ваше превосходительство, почему вы не подписываете? Ведь это только формальность. Это просто устранит лишние хлопоты».

Ни он, ни Риббентроп, казалось, пе поняли того факта, что престарелый президент уже примирился со своим поражением и это было только судорожным приступом упрямства, наконец, отчаянной попыткой больного и запуганного человека ухватиться за букву закона своей страны. С типичным тевтонским педантизмом они настаивали на соблюдении буквы закона тогда, когда им всего-навсего оставалось подвести Гаху к телефону и сказать ему, чтобы он переговорил с Прагой.

«Ваше превосходительство, пожалуйста, подпишите, — уговаривал президента Геринг. — Мне очень неудобно говорить об этом, но и моя обязанность не из легких. Прага ваша столица — я был бы ужасно огорчен, если бы оказался вынужденным разрушить этот прекрасный город. Но мне пришлось бы это сделать, чтобы заставить англичан и французов понять, что мои военно-воздушные силы в состоянии сделать все, о чем мы предостерегаем своих недругов. На Западе все еще не хотят верить в способности пашей авиации, и я бы воспользовался предоставившейся возможностью доказать это».