Сесили Веджвуд - Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648

В Тюрингии компания солдат Валленштейна, которые слишком хорошо поужинали в одном из тех погребков под ратушей, где до сих пор подают лучшую в Германии еду и питье, нашли себе превосходное развлечение – стрелять по ногам прохожих сквозь низенькие подвальные окна.

В Бранденбургской марке они брали в заложники солидных бюргеров и тащили их за собой по разбитым дорогам, привязав к лошадиным хвостам, а на ночь сажая на привязь, словно собак, под столами и лавками. Остервенелая ненависть и озлобление между солдатами и гражданским населением усугубляли ужасы и лишения. Гражданская война между крестьянами и войсками свирепствовала в Дитмаршене в Гольштейне, сопровождаясь ежедневными убийствами, поджогами, набегами на военные лагеря и нападениями на деревни в отместку. В своем леденящем душу романе Гриммельсгаузен рассказывает о том, как солдаты вставили большие пальцы крестьян в пистолетные дула, так что получились импровизированные, но страшно эффективные пыточные тиски; как одному из них обтянули голову веревкой с такой силой, что у того глаза вылезли из орбит; как поджаривали и коптили людей на кострах и в печах; заливали в глотку навозную жижу, что потом стали называть «шведским напитком» [59] Шведский напиток – поскольку шведы принимали участие в Тридцатилетней войне. ( Примеч. пер.) . Еще была забава стрелять в пленников, которых связывали друг за другом в длинный ряд, и делать ставки на то, сколько человек удастся пробить одним выстрелом [60] «Симплициссимус», i, iv, xiv. Хотя романист и пережил на своем опыте отдельные описанные в его книге инциденты, конечно, он позволил себе некоторую вольность в компиляции своего повествования. Один критик указывал на подозрительное сходство между одной из сцен романа и офортом Калл о на тот же сюжет – разграбление крестьянского дома. В обеих сценах изображены одновременно происходящие всевозможные зверства. В тексте я постаралась упомянуть только то, что в изобилии подтверждено другими свидетельствами. ( Примеч. авт.) .

Лишь одно могло возродить Германию – прекращение войны. Однако вряд ли хоть один из князей и монархов в 1630 году задумывался о скорейшем способе установления мира. Иоанн-Георгий Саксонский написал Фердинанду убедительный и красноречивый протест, в котором оплакивал ужасное положение страны чуть ли не кровавыми слезами, но сам отказался ехать в Регенсбург, и этим недвусмысленно показал, как мало народные муки затрагивают его притупленные чувства. Он заявлял, что Фердинанд пытался его запугать, и убедил курфюрста Бранденбургского приехать к нему в Аннабург на другое собрание, созванное в знак протеста. Конечно, он руководствовался самыми возвышенными политическими мотивами, но у Германии было мало шансов установить мир, если двое курфюрстов отказались даже вместе его обсуждать.

Максимилиан повел себя ненамного лучше, а в одном отношении даже хуже, поскольку, решив разделаться с Валленштейном, прибыл в Регенсбург, вооружившись тайной поддержкой папы и Ришелье. В своей уверенности, что в корне германской катастрофы лежит испанское вмешательство, Максимилиан проявил роковую, хотя и типичную, недогадливость: стараясь избавить империю от одного иностранного влияния, он прибегнул к другому.

Если бы Максимилиан отказался помогать или принимать помощь от французских агентов в Регенсбурге, если бы курфюрсты Саксонии и Бранденбурга признали поражение протестантизма вместо того, чтобы стоять до последнего, в Германии наступил бы мир. Королю Швеции пришлось бы уйти восвояси, а война между Бурбонами и Габсбургами велась бы во Фландрии и Италии. Капитуляция в 1630 году избавила бы Германию от еще 18 лет войны, и, хотя условия мирного урегулирования весьма отличались бы от тех, что в конце концов навязали правительства Франции и Швеции в 1648 году, они были бы не намного хуже. Капитуляция в 1630 году означала бы отказ от германских свобод; но эти свободы были привилегиями князей или как максимум городских властей и не имели никакого отношения к правам народа. Свободы для народа не существовало ни до, ни во время, ни после войны. Победа Фердинанда II означала бы централизацию империи во главе с Австрией, установление в немецкоязычном мире единого деспотизма, а не нескольких. Она означала бы тяжкое поражение для протестантизма, но не его гибель. Католическая церковь уже показала, что слишком слаба для выполнения той колоссальной задачи, которую возложил на нее Фердинанд II, и духовное перерождение секуляризованных земель сильно отставало от политической конфискации. Несмотря на достойную восхищения твердость множества протестантов, и на огромное число изгнанников, переселившихся на север в Саксонию, Бранденбург и Голландию, среди молодежи с обеих сторон равнодушных становилось все больше. Организационные меры Фердинанда уже доказали свою неспособность выполнить Эдикт о реституции, и, даже если бы он добился всего, что содержалось в этом документе, он бы не сумел уничтожить протестантизм. Оставались еще Саксония и Бранденбург, а также отдельные районы Вюртемберга, Гессена, Бадена и Брауншвейга (Брауншвайга), которые никем не оспаривались.

Было бы глупо делать вид, будто победа Фердинанда II в 1630 году могла стать несомненным благом. Велики были страдания, уже причиненные Эдиктом о реституции, и его дальнейшее исполнение привело бы к новым бедам, однако встает по меньшей мере допустимый вопрос: а разве еще восемнадцать лет войны не были бесконечно хуже? У тех, кто хотел продолжать войну, были свои веские аргументы: капитуляция роковым образом сыграла бы на руку династии Габсбургов и в Германии, и во всей Европе; Фердинанда II она могла подтолкнуть к дальнейшей агрессии, и он почти наверняка стал бы помогать испанскому королю в войне с голландцами. Власть Габсбургов нависла бы надо всей Европой. Однако на поверку продолжение борьбы лишь привело к не менее гнетущему господству Бурбонов. По условиям мира 1648 года предусмотрительные иностранные союзники сохранили германские свободы, видя в них гарантию слабости Германии. Восемнадцать лет конфликта привели к такому мирному урегулированию, которое оказалось ничуть не лучше с точки зрения внутреннего положения и неизмеримо хуже с точки зрения внешнего, чем любые другие условия, которые могли быть заключены в 1630 году. За германские свободы, безусловно, пришлось заплатить очень дорого.

Быть может, их цена показалась князьям не такой высокой, ведь расплачиваться пришлось не им. Голод в Брауншвейг-Вольфенбюттеле лишь заставил герцога обратить внимание на то, что его стол уже не так обилен, как прежде, а три года неурожая на виноградниках на Дунае однажды не позволили Фердинанду послать в подарок Иоганну-Георгу Саксонскому токайские вина, как он делал каждый год, – вот такие мелкие сквозняки долетали в окна дворцов от урагана, бушевавшего за их стенами. Заложенные земли, пустые карманы, назойливые кредиторы, страдания от ран и тюрьмы, погибшие на войне сыновья – все эти горести человек может вынести со сравнительным самообладанием. Тяжкие душевные страдания из-за политических ошибок, утрата престижа, угрызения совести и осуждение общественного мнения внушали германским властителям сожаления о войне, но редко побуждали их к миру. Ни один из германских правителей не замерз зимой, оставшись без дома, никого не нашли мертвым с набитым травой ртом, никому не довелось увидеть, как насилуют его жену и дочерей; немногие, очень немногие, заразились чумой [61] Пожалуй, один лишь злосчастный Фридрих Богемский (Чешский). Быть может, заслуженное наказание? (Примем, авт.) . Не зная тревог в заведенной рутине своей жизни, уверенные, что и завтра им хватит еды и питья, они могли позволить себе рассуждать с точки зрения политики, а не человеческих страданий.