Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2

Итак, именно в Поволховье, находившемся на южной границе той природно-этнокультурной зоны, которая позднее станет называться «Русским Севером», в районе перекрещений торгово-даннический путей и межэтнических контактов, возникает в VIII–IX вв. севернорусское протогосударство, торгово-военная верхушка которого с конца IX в. играет важную роль в сложении Русского государства со столицей в Киеве. Однако и позднее, до середины XI в., Новгород остается «второй столицей» Руси, а Ладога – ее северным форпостом и «морским» портом.

Древнейшее свидетельство освоения ладожанами восточных областей Русского Севера дает археология. В одном из ранних погребений древнейшей сопки 14-II, наряду с сожженными человеческими костями и фалангами медвежьей лапы, обнаружен набор бронзовых деталей пояса, имеющих аналогию в ломоватовской культуре Верхнего Прикамья и датирующихся в пределах второй четверти VII – третьей четверти VIII в. (Голдина, Королева, Макаров 1980: 50–51, рис. 6, 173, 191; табл. XXXVII, 9 ). Аналогичные вещи встречены в могильниках восточной части Волго-Окского междуречья и Южной Финляндии, где они датируются VII–VIII вв. Видимо, распространение камских поясов по южной кромке тайги фиксирует древний торговый путь (см. рис. 2), по которому таежные меха (по данным арабских авторов X в., ценившиеся выше других), в частности меха таежного бобра и соболя, поступали из Прикамья в Ладогу, а оттуда через Финский залив на Аланды, в Скандинавию и далее в страны Западной Европы; напомним, что слово «соболь» является древнейшим (VIII в.) заимствованием из славяно-русского в западноевропейские языки (Назаренко 1984: 92; Мельникова 1984). Вдоль этого же пути распространяется скандинавский сюжет «О́дин и два ворона», изображенный на различ-ных предметах VII–X вв. (Скандинавия VII–X вв., Ладога, 750–760-е гг., Прикамье и Германия X в.). Также с запада на восток, но лишь до Нерли Клязьминской, распространяются имевшие магическое назначение и встреченные лишь в погребениях глиняные бобровые (и медвежьи?) лапы (с VIII в. на Аландах, с конца IX в. под Ярославлем, с X в. около Ростова, Переяславля и Суздаля), а до устья Камы – «рейнские» мечи VIII–X вв. С востока на запад распространяются в IX–X вв. пермские кресала некоторых типов. Остается в силе предположение В. Л. Янина, что высокий процент сасанидских монет в кладах первой трети IX в. на берегах Верхней Волги, Волхова и Финского залива (Угличский, Княщинский и Петергофский клады) говорит о связях с Прикамьем, куда сасанидские монеты попадали еще в VI–VII вв. (Корзухина 1976; Рябинин 1985: 60–62; Янин 1956: 84–85). Характер распространившихся вдоль Балто-Камского торгового пути предметов и сюжетов позволяет ставить вопрос и о сакральном аспекте связей, соединявших в VIII–X вв. Балтику, Приладожье, Верхнее Поволжье и Приуралье. Не позднее конца X в. Русь начинает взимать дань с приуральской «перми».

Торговый путь по южной кромке тайги от Финского залива в Прикамье был, вероятно, проложен задолго до интересующей нас эпохи; в эпоху бурной активизации торговли в Восточной Европе в середине VIII в. в месте пересечения этого широтного пути с меридиональными путями, ведущими из Приладожья по Волхову на юг в Подвинье, Поднепровье и Поволжье, а через Свирь и Онежское озеро на север в Беломорье, и возникает протогород Ладога (см. рис. 2), а одновременно и чуть позднее (к началу IX в.) складывается система связанных с ним поселений, контролирующих поречье Волхова и низовья Сяси, через которую пролегал кратчайший путь на Волгу. Рядом с этими поселениями сооружаются и древнейшие погребально-культовые сооружения – сопки. Торгово-военная верхушка этого полиэтничного организма, вероятно, первой в Восточной Европе принимает то именование, которое в транскрипции источников IX–X вв. звучит как «рос» или «русь».

К рубежу IX–X вв. может быть отнесено сохраненное устной скандинавской традицией свидетельство об участии населения Приладожья в освоении северо-западной окраины Русского Севера. Это сообщение «Саги об Эгиле» (записана в начале XIII в.) о сборе Торольвом дани с лопарей в Финнмарке, происходившем около 900 г. (Исландские саги 1956: 78–79, 765). Под Финнмарком в саге понимается весь север Фенноскандии, окруженный морем с запада, севера и востока. Когда Торольв оказался «в горах на Востоке» (возвышенность Манселькя и Хибины), он столкнулся с колбягами (кюльфингами), торговавшими с лопарями, а иногда взимавшими с них дань. О связи Кольского полуострова и Западного Беломорья с Приладожьем свидетельствуют и некоторые «саги о древних временах», в которых, по авторитетному мнению М. И. Стеблин-Каменского, вымысел соседствует с древней (ранее конца IX в.) эпической традицией; в этих сагах сообщается о прямой связи Альдейгьюборга (Ладоги) и Алаборга (вероятно, городище у с. Городище на Сяси) с Биармией (Рыдзевская 1945: 62–65), которая в сообщении о древнейшем путешествии туда норвежца Оттара явно локализуется на юге Кольского полуострова (Матузова 1979: 24–25). Позднее (XIII в.) в этих местах (примерно от Варзуги до Сумы) локализуется зависящая от Новгорода область Колоперемь.

Безусловно, первичное освоение Русью будущего «Русского Севера» путем торговли и наложения дани распространялось не только по его западной и южной кромкам. В уникальном списке, перечисляющем «языцы, иже дань дають Руси», среди прочих названы «пермь, печора, ямь», занимающие глубинные районы Русского Севера; в специальной работе показано, что этот текст ПВЛ отражает реальность IX–X вв. (Мачинский 1986). Однако следующее по времени конкретное свидетельство относится уже к событиям середины XI – начала XII в. Речь идет об известном сообщении ладожан и ладожского посадника Павла, сделанном им в 1114–1116 гг. автору третьей редакции ПВЛ: «Суть и еще мужи старии ходили за югру и за самоядь» (ПВЛ 1950а: 197). Существенно, что Павел (человек, видимо, зрелого возраста) говорит не о походах современной ладожской молодежи или своих сверстников на дальний северо-восток, но лишь о походах очень старых мужей, в то время как в эти же годы новгородец Гюрята Роговичь сообщил летописцу о походе «в югру» своего отрока. Видимо, самостоятельные походы ладожан окончились не позже 1070-х гг., и позднее инициатива полностью перешла в руки новгородцев. Конечный пункт этих походов ладожан, судя по всему, лежал в зоне приморской тундры между полуостровом Канин и островом Вайгач. Дело в том, что югра и самоядь не числятся среди перечисленных ПВЛ «общерусских» данников на северо-востоке, а самоядь не назвала в знаменитом «этногеографическом обзоре» ПВЛ, где названа даже югра. Ясно, что в сообщении ладожан сохранено драгоценное воспоминание об особой «ладожской зоне» освоения Севера в XI в. Поскольку живущая в тайге югра, по данным восточных источников (где ее называют «йура»), граничила на севере с морем, а самоядь (ненцы), по ПВЛ, жила еще севернее, в приморской тундре, постольку становится ясным, что выражение «ходили за югру и за самоядь» может означать лишь морские походы. Об этом же говорят и рассказы этих же «старых мужей» о бесчисленных оленях и «веверицах», выпадающих из туч; сопоставление этих легенд со сходными скандинавскими рассказами о «лемерах» привело к выводу, что в них отражено впечатление от массовых миграций типичных обитателей тундры – северных оленей и леммингов.