Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2

Сам этноним *slavēne, возможно, говорит о выраженном самосознании его носителей. Он восходит (с наибольшей вероятностью) к балтославянскому *šlau- «звать, называть», продолжающемуся в общеславянском slovo «слово», sluti «слыть, быть тем, о котором говорят, быть знаменитым», slava «слава, хвала», а также в латышском slava «слава, хвала», литовском šlovė «слава, хвала». Таким образом, самоназвание *slavēne могло означать либо «обладающие речью (словом)», в отличие от неких иноязычных соседей (например, бастарнов и сарматов), либо «те, о ком говорят» (Тохтасьев 1998; Кулешов 2012; Мачинский 2012).

Возникновение подобного этнонима маловероятно в период и в обстановке прабалтопротославянского языкового континуума II–I тыс. до н. э., когда языковые различия были лишь на уровне разных диалектов. Возможно, толчком послужило появление в Полесье и на средне-верхнем Днепре в первой половине II в. до н. э. новых соседей: германцев-бастарнов. Но также надо отметить, что сама культура поздней штрихованной керамики возникает, как убедительно показал А. А. Егорейченко, на базе культуры ранней штрихованной керамики в результате «пассионарного взрыва», датируемого в южной части культуры поздней штрихованной керамики не ранее середины I в. до н. э., а севернее, вероятно, рубежом эр (Щукин 1995; Егорейченко 2006). Очень быстро орудия труда и оружие из кости и камня, доминирующие в культуре ранней штрихованной керамики, сменяются железными; в культуре поздней штрихованной ке-рамики увеличивается количество укрепленных городков («городищ» в археологической терминологии), защищенных более мощными и сложными фортификационными сооружениями; она сильно распространяется в южном направлении по сравнению с территорией культуры ранней штрихованной керамики, что говорит о захвате и заселении новых земель на юге; явно усиливается общая военизация жизни. В целом начиная с середины I в. до н. э. до середины III в. н. э. в Белоруссии и Восточной Литве существует та единая культура, на территории которой в последней трети I в. н. э. фиксируются «venethi» Тацита и в первой половине II в. – st(l)avani Кл. Птолемея (рис. 7, 8).

После гибели зарубинецкой культуры Полесья, совпавшей с вторжением в европейские степи аланов и движением на запад аорсов и роксоланов, на территории Припятского Полесья возникают поселения и могильники, в которых особенности этой культуры совмещаются с чертами культуры поздней штрихованной керамики, что говорит в пользу того, что носители последней (venethi-slavēne) также принимали участие в захвате территории бастарнской зарубинецкой культуры Полесья в последней трети I в. н. э., т. е. в период, когда и были получены сведения о венетах, сообщаемые Тацитом (Мачинский 2012).

Столь подробное повествование об этом периоде обусловлено тем, что на базе взаимно коррелирующихся письменных источников, археологии, топонимики и сравнительного языкознания удается установить, что многие характерные черты древнерусской и даже всей российской истории в узловые ее периоды предвосхищены и заложены в первоначальном славянстве середины I в. до н. э. – середины III в. н. э. Перечислю их, краткости ради и надеясь на эрудицию и ассоциативное мышление читателей, не указывая на конкретные ситуации в истории Руси/России, которые в общих чертах повторяют намеченное изначально (об этом см.: Мачинский 2012).

а) По крайней мере, южная часть территории доминирования венетов-славен – Припятское Полесье и Волынь – расположена в зоне «обоюдного страха» между германцами и сарматами (Tac. Ger. 1), т. е., упрощая, между Европой и Азией.

б) Однако среди народов, помещаемых в этой зоне и вообще на восточной границе Германии (пассивные певкины-бастарны, мирные фенны и эсты), только венеты являются самостоятельной военной силой. «Венеты многое усвоили из образа жизни (сарматов), а именно: они обходят с целью разбоя все, что возвышается лесами и горами между певкинами и феннами (Tac. Ger. 46).

в) Венеты – единственный этнос среди всех описанных Тацитом в «Германии», для которых «разбой» отмечается как форма жизни. Судя по тексту историка, подтверждаемого археологией, эти «разбойные» нападения были направлены не только против соседей, но постоянно практиковались и внутри этого праславянского мира. Повышенная и иногда почти немотивированная «разбойность» и «междоусобность» прослеживается и позднее в истории части славянства (Шувалов 2001) и Древней Руси.

г) Вероятно, тот этнокультурный массив, который Тацит обозначает этнонимом «венеты», включал не только славен, но и родственных им балтов на севере – носителей днепро-двинской культуры. Однако общая направленность набегов венетов в сторону певкинов на юг и в сторону феннов на север подчеркивает меридиональную, картографически «вертикальную» направленность активности славен на юг и на север, предвосхищающую такую же направленность основной структурирующей оси Руси – из варяг в греки и обратно. До этого времени все основные миграции и завоевания в Скифии западнее Урала имели «горизонтальное» направление по оси восток – запад, соответствующее природной зональности.

д) Тацит впервые ставит проблему: причислять ли венетов (славен) к германцам («европейцам») или к сарматам (выходцам из Азии), и отнюдь не по лингвистическому критерию. Он склонен зачислить их в (условные) германцы, но их склонность к набегам, заимствованная у сарматов (вероятно, во время совместных акций), протестует против этого. Сомнения Тацита в известной мере разрешает Певтингерова карта (в интересующей части – не позднее начала III в.), где к северу от «Бастарнских Альп», т. е. Карпат, примерно между верховьями Днестра и Вислы, помещены уже прорвавшиеся сюда с севера venadisarmatae.

е) На той же карте севернее низовьев Дуная помещены venadi, проникшие еще южнее, к границам античного мира. Это иллюстрирует важнейшую черту славянства, позднее сохранившуюся лишь у восточных славян, – их врожденный миграционизм, перерастающий в колонизацию, порыв на юг и запад (до Эгеиды и Эльбы), а позднее – обратно на северо-восток (и так до Колымы и Магадана). В известной мере можно сказать, что славянами становились те из прабалтов, которые выбирали миграцию, трудное освоение новых природных зон, связанное с изменением уклада жизни, а балтами – те, кто оставался в родной зоне лиственных и смешанных лесов и там эволюционно совершенствовал тради-ционные способы жизни. Соответственно и балтские языки сохраняли (и сохраняют до сих пор) архаичность, сближающую их с реконструируемым исходным индоевропейским состоянием, а общеславянский отличался убыстренным развитием и удалением от этого исходного состояния, что продолжалось затем и в отдельных славянских языках. Таким образом, балтийские языки принадлежат к более раннему «поколению», нежели славянские, и являются по отношению к последним как бы «дядюшками».