Александр Чудинов - История Французской революции: пути познания

Тон на симпозиуме задавали Манфред и Далин. Первый председательствовал, выступил с вводным словом, принял активное участие в дискуссии и в заключительном слове подвел итоги прений; второй сделал основной доклад. Тональность и содержание их выступлений показывает, что оба придавали гораздо большее значение идеологическому смыслу дискуссии, нежели ее непосредственному предмету. И Манфред, и Далин лишь в минимальной степени коснулись конкретных реалий французской истории 1793–1794 гг., а основные усилия сосредоточили на доказательстве того, что концепция Лукина и его учеников имеет ортодоксально марксистский характер и что в «ересь» ревизионизма впал именно Ревуненков. Иными словами, речь велась не столько о том, чья исследовательская концепция лучше аргументирована с научной точки зрения, сколько о том, какая из них более благонадежна в идеологическом плане. Правда, свою аргументацию оба строили по-разному.

В. М. Далин преимущественно апеллировал к сочинениям классиков марксизма-ленинизма, подчеркивая, что именно Ревуненков их неправильно интерпретировал:

«Общая оценка [Ревуненковым] якобинской диктатуры и ее классовых корней расходится с ленинской».

«Основная ошибка В. Г. Ревуненкова — непонимание важнейшего принципиального положения Энгельса, многократно повторявшегося Лениным…»

«Возражения В. Г. Ревуненкова направлены вовсе не против И.М. Лукина, а против Энгельса и Ленина», и т. д. [311] Проблемы якобинской диктатуры: Симпозиум в секторе истории Франции Института всеобщей истории АН СССР 20–21 мая 1970 г. // Французский ежегодник. 1970. М., 1972. С. 282, 283, 284.

А. 3. Манфред же пытался показать, что взгляды Ревуненкова идут вразрез с общей традицией изучения Французской революции советскими историками. Так, например, фраза Манфреда «я считаю, что это крайне неловкая ситуация, когда мы на 53-м году Советской власти должны защищать Марата» [312] Там же. С. 302. , должна была создать впечатление, что существует некий общепринятый и политически значимый (значимый для Советской власти! ) позитивный образ Марата, на который Ревуненков совершил немыслимое посягательство.

А проведение параллелей между взглядами Ревуненкова и Даниэля Герена [313] Там же. С. 304. было практически тождественно серьезному идеологическому обвинению, поскольку троцкизм, с которым имя Герена неизменно ассоциировалось в советской политической прессе, и в 1960-е гг. считался враждебным марксизму — ленинизму идеологическим течением.

Однако неожиданно для организаторов симпозиума обсуждение проблемы якобинской диктатуры пошло совсем по иному пути, нежели тот, на который они пытались его направить. Участвовавшие в дискуссии историки младшего поколения не поддержали ту тональность, в какой велась полемика их старшими коллегами с обеих сторон. Для Адо, Сытина, Гордона и других гораздо более привлекательным оказалось обсуждение собственно научных аспектов темы якобинской диктатуры, без поправок на какие-либо скрытые смыслы.

В результате симпозиум 1970 г. стал не только кульминацией, но, по сути, и логической точкой в указанной дискуссии, показав, что та форма состязания в марксистской ортодоксальности, которую эта дискуссия приняла, вызывает мало интереса у большинства представителей данной профессиональной корпорации, принадлежащих к более молодому поколению исследователей.

Впрочем, формально дискуссия продолжалась и позднее, но при этом уже выглядела как движение по кругу. Ее участники вновь и вновь воспроизводили в своих трудах те же самые суждения, которые высказали в ее начале, и тем самым создавали видимость продолжения спора, но без сколько-нибудь существенного его развития. Со смертью Далина в 1985 г. (Манфред умер в 1976 — м) дискуссия прекратилась за исчезновением одной из участвующих сторон. Вместе с тем ее эхо продолжало звучать в советской и российской историографии еще долгое время.

В. Н. Ревуненков, намного переживший оппонентов, в своих работах вновь и вновь обращался к прежнему спору, но всякий раз интерпретировал его существо по-разному Причем эти интерпретации находились в прямой зависимости от его отношения к происходившим в тот момент событиям в России. Так, в 1988 г. он трактовал указанную дискуссию в понятиях доминировавшего тогда перестроечного дискурса как борьбу между «новаторской» и «застойной» тенденциями в советской науке [314] В. Г. Ревуненков — А. В. Чудинову, 1 июля 1988 г. Цит. по: Летчфорд С. Е. Указ. соч. С. 221. . В 1992 г., давая интервью, Ревуненков ничуть не возражал против того, что журналист охарактеризовал его прежние взгляды как «ревизионизм» [315] См.: Ревизионист // Смена. 1992. 16 дек. . Однако уже в середине 1990-х, когда Ревуненков занял весьма критическую позицию по отношению к либерализации в России, он вновь оценил свое былое выступление как наиболее точное прочтение марксизма-ленинизма [316] См.: Ревуненков В. Г. Очерки по истории Великой французской революции: 1789–1914: Введение. СПб., 1996. .

Еще более широким был разброс оценок в академической среде скрытых смыслов данной дискуссии. В 1980-х гг., когда воспоминания о дебатах были еще свежи, мне не раз доводилось сталкиваться с тем, что одни трактовали критические выступления Манфреда и Далина в адрес Ревуненкова как «гонения еврейской профессуры на русского ученого», другие видели в выступлении Ревуненкова «бунт провинциальных историков против московской гегемонии», третьи считали эту полемику проявлением традиционной конкуренции московской и петербургской (ленинградской) научных школ.

И лишь одна версия, похоже, выглядела настолько невероятной, что даже не обсуждалась, — то, что столь острый спор его участники могли вести о сугубо научной проблеме, не вкладывая в него дополнительно никакого скрытого смысла.

Историю развития отечественной историографии Французской революции можно охарактеризовать словами Гераклита об «огне, мерами воспламеняющемся и мерами угасающем». За подъемом неизменно следовал спад, и наоборот. После бума исследований, проведенных «русской школой» в конце XIX — начале XX в., наступило их резкое сокращение в первые послереволюционные годы. Затем полтора десятка «урожайных» для советской историографии лет, предшествовавших публикации «канонического» труда 1941 г., сменились пятнадцатью «тощими» годами. И, наконец, полноводный поток работ о Революции, начавшийся в период Оттепели, вдруг обмелел к рубежу 1970 — 1980-х гг.

Для каждой из таких перемен имелись свои особые причины. Послереволюционное «затишье» было отчасти обусловлено экономическими факторами, ибо в период разрухи и Гражданской войны интенсивность исследований сократилась во всех областях науки вообще. Отчасти же причиной ему стала смена идеологических парадигм: в Советской России были существенно ограничены возможности продолжать свою работу историкам дореволюционной формации, тогда как новая формация «красной профессуры» еще только начинала складываться.