Александр Чудинов - История Французской революции: пути познания

Понятия cause и origine во французском языке близки по смыслу; второе в некоторых случаях даже может быть переведено на русский язык как «первопричина». Однако они отнюдь не идентичны и различие между ними как раз и определяет огромную разницу между двумя подходами к изучению Революции. Выявить «причину» события означает дать ответ на вопрос «почему оно произошло?», что предполагает наличие между первым и вторым детерминистической связи: событие оказывается неизбежным, необходимым следствием данной причины, при наличии которой оно не могло не произойти. Напротив, изучение «истоков» предполагает анализ обстоятельств, предшествовавших событию или сопутствовавших ему на его ранних стадиях, ситуации, в которой оно оказалось возможным, но которая отнюдь не предопределяла его с железной необходимостью. «Как бы то ни было, — пишет Лёверс, — поиск истоков позволяет понять момент возникновения (surgissement) события, условия его осуществления, его связь с прошлым, четко отмежевываясь при этом от детерминизма — наследия XVIII и XIX вв.» [588] Ibid. Р. 21–22. .

В свое время такой подход вызвал к жизни ряд интересных исследований по истории предреволюционного периода, некоторые из которых стали классикой мировой историографии [589] См., например, неоднократно переиздававшиеся работы: Mornet D. Les origines intellectuelles de la Révolution française: 1715–1787. Р., 1933; Chartier R. Les Origines culturelles de la Révolution française. Р., 1990. . Однако и он, по словам Лёверса, уже не удовлетворяет современных французских историков, оставшись в основном достоянием их англосаксонских коллег [590] Leuwers Н. Op. cit. Р. 22. Говоря об интересе англосаксонских историков к истокам (origines) Французской революции, автор, возможно, имел в виду нашумевшую книгу американского исследователя Д. К. Ван Клея, вышедшую на английском в 1996 г., а шесть лет спустя переведенную во Франции: Van Kley D. К. Les origines religieuses de la Révolution française: 1560–1791. Р., 2002. Подробнее о ней см.: Чудинов А. В. Французская революция: история и мифы. М. 2007. Ч. 2. Гл. 3. .

Согласно Лёверсу, вопрос о происхождении Революции утратил прежнее значение для большинства французских историков. «Объяснение подобной недоверчивости [к данной тематике. — А. Ч.], - считает он, — надо, без сомнения, искать в повышении значимости проблем “динамики”, что, не отрицая полностью казуальность в истории и не отрицая целесообразность поиска ответов на вопросы об истоках, побуждает делать упор на специфике самого революционного процесса. Сейчас в ходу предпочтение вопросу “как?” перед “почему?” и отказ, явный или имплицитный, от того, чтобы озадачиваться предполагаемыми причинами ниспровержения [Старого порядка. — А. Ч .]. При подобном, доминирующем в современной французской историографии подходе Революция воспринимается как процесс, который, пусть и связан своими корнями с прошлым, но поступательно развивается под воздействием политических дебатов, социальных или культурных конфликтов и открывающихся возможностей для диковинных экспериментов» [591] Leuwers H. Op. cit. P. 21. .

Подобное изменение подхода к изучению Французской революции, предполагающее вычленение этого события из широкого хронологического контекста и рассмотрение в качестве автономного феномена, развивающегося в силу специфической внутренней динамики, так же, хотя и не столь явно, как в книге Ж. — К. Мартена, являет собой разрыв с традициями прежней «классической» историографии, которая всегда старалась вписать историю Революции в один из «великих» исторических нарративов.

Вместе с тем признаем, что подобный взгляд на революционный опыт Франции актуализирует его в гораздо большей степени, нежели включение в рамки того или иного метанарратива. Изучение динамики Французской революции способствует пониманию внутренних механизмов развития революций и в последующие эпохи, вплоть до современной. Активно ведущиеся сейчас в мире сравнительные исследования революций разных времен и у разных народов [592] См., например: Révolution(s) à l’est de l’Europe / Siècles. 2008. N 7; D’une Révolution à l’autre. Histoire des circulations révolutionnaires (XVIII–XXI e siècles)… Р., 2013. дают основание констатировать значительное сходство их динамики, несмотря на различие исторических контекстов, в которых они протекали. Констатация же подобного сходства действительно делает по отношению к революциям вопрос «как?» более актуальным сегодня, чем «почему?».

Еще совсем недавно, описывая характерные признаки «классической» историографии, ее тогдашний лидер А. Собуль относил к таковым признание ведущей роли революционной буржуазии в разрушении Старого порядка: «Со времен Реставрации историки либеральной школы, даже если они нисколько не интересовались экономическими истоками общественного развития, энергично подчеркивали одну из главных особенностей нашей национальной истории: появление, рост и конечную победу буржуазии; занимая промежуточное место между народом и аристократией, буржуазия постепенно создала кадры и выработала идеи нового общества, освящением которого стал 1789 год» [593] Собуль А. Указ. соч. С. 155. . Под «буржуазией» Собуль в соответствии с марксистской традицией понимал прежде всего капиталистических предпринимателей: банкиров, торговцев, промышленников. А попытки английского историка А. Коббена и его последователей — представителей «критической» или (как чаще называли их оппоненты) «ревизионистской» историографии — поставить под сомнение решающую роль представителей этого социального слоя в Революции [594] Подробнее см.: Чудинов А. В. Французская революция: история и мифы… Ч. 1. Гл. 3. Собуль считал одним из главных вызовов, с которым «классическая» историография столкнулась во второй половине XX в.

Атака историков «критического» направления на марксистскую трактовку понятия «буржуазия» и в самом деле показала, что оно отнюдь не столь однозначно, как это ранее априорно считалось, и что даже дефиниция его вызывает немалые сложности. И сегодня Э. Лёверс это признает уже вполне открыто: «Понятие “буржуазия” традиционно трудно для исторического анализа. Приглашая развивать сугубо конкретные исследования, Эрнст Лабрус заметил: “Дать определение буржуа? Да мы никогда не пришли бы к согласию”…» [595] Leuwers H. Op. cit. Р. 245.

Ж. — К. Мартен тоже считает, что сложный комплекс многообразных социальных и социокультурных противоречий, реально существовавших в предреволюционной Франции, не может быть сведен ни к антагонизму между «третьим сословием» и «привилегированными», как его представляли сами участники Революции, ни к классовой борьбе между «олицетворявшей прогресс буржуазией» и сторонниками прежнего иерархического общества. «Будет благоразумным, — пишет он, не ссылаясь прямо на «Коммунистический манифест» К. Маркса и Ф. Энгельса, но фактически пересказывая изложенную там схему интерпретации истории, — избегать старого представления, как и вызванных им бесконечных и бесполезных споров, согласно которому “буржуа” выступал в XVII в. союзником королевской власти против “благородного” (noble) фрондера, а в XVIII в. был одновременно соперником и пособником “благородного” придворного и спекулянта, пока во время Революции не занял его место, чтобы создать класс, который в XIX в. станет необходимо свергнуть» [596] Martin J. - C. Nouvelle histoire de la Révolution… P. 78. .