Александр Афанасьев - Империя, которую мы потеряли. Книга 2

— Вместо длительного и упорного пути к лучшей жизни — интеллигенция поверила, что все беды и неприятности нашей жизни можно преодолеть одним героическим и могучим усилием, этаким историческим прыжком. Даже Маркс, из которого наша интеллигенция сделала кумира никогда не писал и не говорил подобного. Но в это верили.

— Вера в «могучее сверхусилие» и весьма своеобразный подход к «обожению» народа привели к тому, что интеллигенция не занималась самосовершенствованием и представляла собой (как люди, личности) зрелище мягко говоря не лучшее. Из-за максимы «допустимо все если это приведет к улучшению жизни народа» интеллигенция стала скопищем агрессивных, безответственных, догматически настроенных, одержимых, аморальных, не способных к компромиссам людей.

— Вся эта ситуация привела к тому, что инициированная и направляемая интеллигенцией партийная борьба в отличие от стран Запада — в России приводит к расколу общества, ибо в России политические партии левого толка отрицают базовые ценности того общества и того государства, в котором они находятся и действуют. Они хотят уничтожить общество и государство для построения нового на руинах, а не улучшить их.

— В России не просто произошел разрыв поколений — но с ног на голову встала связь между ними. Духовная педократия — важнейший термин, каким не грех воспользоваться даже сейчас, когда школьники идут на митинг Навального. Духовная педократия — это когда дети вместо того, чтобы перенимать опыт старших — начинают навязывать обществу… нет, не опыт, опыта у них нет. Другие качества — максимализм, нетерпеливость и нетерпимость, отсутствие авторитетов, склонность к насилию. В человеческом обществе ведь не просто так установлено, что младшие должны прислушиваться к старшим. В данном случае — интеллигенция дает моральную санкцию на то чтобы старшие прислушивались к младшим. Девальвирует опыт старших утверждением о том, что в российской истории все — мрак и рабство, и потому никакого ценного опыта в ней нет и быть не может. И прийти к чему то лучшему можно только отринув все то что было. В этом случае — интеллигенция играет роль фактора, дестабилизирующего общество, разрушающего важнейшие связи в нем.

М. О. Гершензон. Творческое самосознание.

Нет, я не скажу русскому интеллигенту: "верь", как говорят проповедники нового христианства, и не скажу также: "люби", как говорит Толстой. Что пользы в том, что под влиянием проповедей люди в лучшем случае сознают необходимость любви и веры? Чтобы возлюбить или поверить, те, кто не любит и не верит, должны внутренне обновиться, — а в этом деле сознание почти бессильно. Для этого должна переродиться самая ткань духовного существа человека, должен совершиться некоторый органический процесс в такой сфере, где действуют стихийные силы, — в сфере воли.

Одно, что мы можем и должны сказать русскому интеллигенту, это — постарайся стать человеком. Став человеком, он без нас поймет, что ему нужно: любить или верить, и как именно.

Потому что мы не люди, а калеки, все, сколько нас есть, русских интеллигентов, и уродство наше — даже не уродство роста, как это часто бывает, а уродство случайное и насильственное. Мы калеки потому, что наша личность раздвоена, что мы утратили способность естественного развития, где сознание растет заодно с волею, что наше сознание, как паровоз, оторвавшийся от поезда, умчалось далеко и мчится впустую, оставив втуне нашу чувственно-волевую жизнь. Русский интеллигент — это, прежде всего, человек, с юных лет живущий вне себя, в буквальном смысле слова, т. е. признающий единственно достойным объектом своего интереса и участия нечто лежащее вне его личности — народ, общество, государство. Нигде в мире общественное мнение не властвует так деспотически, как у нас, а наше общественное мнение уже три четверти века неподвижно зиждется на признании этого верховного принципа: думать о своей личности-эгоизм, непристойность; настоящий человек лишь тот, кто думает об общественном, интересуется вопросами общественности, работает на пользу общую. Число интеллигентов, практически осуществлявших эту программу, и у нас, разумеется, было ничтожно, но святость знамени признавали все, и кто не делал, тот все-таки платонически признавал единственно спасающим это делание и тем уже совершенно освобождался от необходимости делать что-нибудь другое, так что этот принцип, превращавшийся у настоящих делателей в их личную веру и тем действительно спасавший их, для всей остальной огромной массы интеллигентов являлся источником великого разврата, оправдывая в их глазах фактическое отсутствие в их жизни всякого идеалистического делания.

Что делала наша интеллигентская мысль последние полвека? — я говорю, разумеется, об интеллигентской массе. Кучка революционеров ходила из дома в дом и стучала в каждую дверь: "Все на улицу! Стыдно сидеть дома!" — и все сознания высыпали на площадь, хромые, слепые, безрукие: ни одно не осталось дома. Полвека толкутся они на площади, голося и перебраниваясь. Дома — грязь, нищета, беспорядок, но хозяину не до этого. Он на людях, он спасает народ, — да оно и легче и занятнее, нежели черная работа дома.

Никто не жил, все делали (или делали вид, что делают) общественное дело. Не жили даже эгоистически, не радовались жизни, не наслаждались свободно ее утехами, но урывками хватали куски и глотали почти не разжевывая, стыдясь и вместе вожделея, как проказливая собака. Это был какой-то странный аскетизм, не отречение от личной чувственной жизни, но отречение от руководства ею. Она шла сама собою, через пень-колоду, угрюмо и судорожно. То вдруг сознание спохватится, — тогда вспыхивает жестокий фанатизм в одной точке: начинается ругань приятеля за выпитую бутылку шампанского, возникает кружок с какой-нибудь аскетической целью. А в целом интеллигентский быт ужасен, подлинная мерзость запустения: ни малейшей дисциплины, ни малейшей последовательности даже во внешнем; день уходит неизвестно на что, сегодня так, а завтра, по вдохновению, все вверх ногами; праздность, неряшливость, гомерическая неаккуратность в личной жизни, наивная недобросовестность в работе, в общественных делах необузданная склонность к деспотизму и совершенное отсутствие уважения к чужой личности, перед властью-то гордый вызов, то покладливость — не коллективная, я не о ней говорю, — а личная

Личностей не было — была однородная масса, потому что каждая личность духовно оскоплялась уже на школьной скамье. Откуда было взяться ярким индивидуальностям, когда единственное, что создает личное своеобразие и силу-сочетание свободно раскрывшейся чувственности с самосознанием, — отсутствовало? Формализм сознания — лучшее нивелирующее средство в мире. За все время господства у нас общественности яркие фигуры можно было встретить у нас только среди революционеров, и это потому, что активное революционерство было у нас подвижничеством, т. е. требовало от человека огромной домашней работы сознания над личностью, в виде внутреннего отречения от дорогих связей, от надежд на личное счастье, от самой жизни; неудивительно, что человек, одержавший внутри себя такую великую победу, был внешне ярок и силен. А масса интеллигенции была безлична, со всеми свойствами стада: тупой косностью своего радикализма и фанатической нетерпимостью.