Александр Афанасьев - Империя, которую мы потеряли. Книга 2

Второе — та самая тирания общества и как следствие — неразвитость личности, пренебрежение к правам личности. Гершензон ставит вопрос: в том, что у личности нет прав, виноват царизм или и общество, возглавляемое интеллигенцией — тоже? А этот вопрос для интеллигенции — как плевок в лицо, потому что интеллигент не может даже в мыслях допустить, что он в чем-то не прав. И тем не менее…

Агрессивная тирания общества, когда уже со школьной скамьи оно говорит тебе, что делать, контролирует каждый твой шаг — приводит к вымиранию личности и формированию стада. Агрессивного, догматического, нетерпимого — такого, которого не дает развиваться личности больше, чем любой тоталитарный режим.

И хотя для нас сегодняшних Гершензон не актуален — он актуален скорее для США — но кое-какие вопросы я все-таки поставил бы

— В какой мере интеллигенция виновна в формировании агрессивного человеческого стада тридцатых годов и не несет ли она наравне со Сталиным ответственность за то что произошло в году 1937-м.

— Чем была для нас Перестройка и особенно — все девяностые. Не было ли это бунтом личного против коллективного, агрессивным отрицанием общества как такового, которое до этого сильно навязло в зубах повседневным контролем того, кто как одевается, какую музыку слушает, на чем ездит, что говорит и что думает? Не было ли произошедшее в девяностые сознательным разрушением общества?

— А если и было, то как нам не допустить повторения, и как найти ту меру нужного, но не чрезмерного контроля? Сейчас попытки общественного контроля часто заканчиваются посылом на три буквы… люди ставят машины на газон, шумят в час ночи, угрожают. А бывает и такое, что это заканчивается стрельбой от бедра. Как нам найти баланс между личным и общественным?

Мы до сих пор эти вопросы не решили, верно?

А. С. Изгоев. Об интеллигентной молодежи.

Жалобы на отсутствие "Идейной преемственности" сделались у нас общим местом именно в устах радикальных публицистов. Шелгунов и публицисты "Дела" дулись на "семидесятников", пренебрегавших заветами "шестидесятников". Н. К. Михайловский немало горьких слов насказал по адресу восьмидесятников и последующих поколений, "отказавшихся от наследства отцов своих". Но и этим отказавшимся от наследства детям в свою очередь пришлось негодовать на своих детей, не желающих признавать идейной преемственности.

В этих горьких жалобах радикальные публицисты никогда не могли добраться до корня, до семьи, отсутствия семейных традиций, отсутствия у нашей интеллигентной семьи всякой воспитательной силы. Н. К. Михайловский, следуя обычному шаблону, объяснял разрыв между отцами и детьми главным образом правительственными репрессиями, делающими недоступной для детей работу предшествующих поколений. Надо ли говорить, насколько поверхностно такое объяснение.

В опубликованной недавно приват-доцентом М. А. Членовым "Половой переписи московского студенчества" имеется несколько любопытных данных о семейных отношениях нашего студенчества. Большинство опрошенных студентов принадлежат к интеллигентным семьям (у 60 процентов отцы получили образование не ниже среднего). При опросе по меньшей мере половина студентов удостоверили отсутствие всякой духовной связи с семьей. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что и у тех студентов, которые признали наличность близости с родителями, она ни в чем серьезном не выражается. Например, на вопрос, имела ли семья влияние на выработку этических идеалов, эстетических вкусов, товарищества и т. д., из 2150 опрошенных ответ дали только 1706 студентов. Из них 56 % отвергли влияние семьи и только 44 % признали его наличность.

Из 1794 студентов, ответивших на вопрос — имела ли семья влияние на выработку определенного мировоззрения, 58 % дали ответ отрицательный и 42 % — положительный.

На вопрос, имела ли семья влияние на сознательный выбор факультета, ответили 2061 студент. Только 16 % ответивших указали, что такое влияние было, а 84 % его отрицали. Две трети студентов отвергли влияние семьи на выработку уважения к женщине.

Три четверти ответивших студентов указали, что семья совершенно не руководила их чтением. А из той четверти, которая признала наличность такого руководства, 73 % отметили, что она наблюдалась лишь в детском возрасте, и только у остальной горсти (у 172 студентов из 2094) семья руководила чтением и в юношеском возрасте . У русской интеллигенции — семьи нет. Наши дети воспитательного влияния семьи не знают, в крепких семейных традициях не почерпают той огромной силы, которая выковывает, например, идейных вождей английского народа. Переберите в памяти наиболее известных наших прогрессивных общественных, литературных и научных деятелей, особенно из разночинцев, и поставьте вопрос, много ли среди них найдется таких, которые бы создали крепкие прогрессивными традициями семьи, где бы дети продолжали дело отцов своих. Мне кажется, что на этот вопрос возможен лишь один ответ: таких семей, за редчайшими разве исключениями (которых я припомнить не могу), нет. Я не принадлежу к поклонникам ни славянофилов, ни русского дворянства, роль которого кончена и которое обречено на быструю гибель, но нельзя же скрыть, что крепкие идейные семьи (например, Аксаковы, Хомяковы, Самарины) в России были пока только среди славянофильского дворянства. Там, очевидно, были традиции, было то единственное, что воспитывает, существовали положительные ценности, тогда как в прогрессивных семьях этого не было и дети талантливейших наших прогрессивных писателей, сатириков, публицистов начинали с того, что отвертывались от своих отцов.

Наша семья, и не только консервативная, но и передовая, семья рационалистов, поражает не одним своим бесплодием, неумением дать нации культурных вождей. Есть за ней грех куда более крупный. Она неспособна сохранить даже просто физические силы детей, предохранить их от раннего растления, при котором нечего и думать о каком-либо прогрессе, радикальном переустройстве общества и прочих высоких материях.

По данным упоминавшейся уже анкеты из 967 студентов, указавших точное время своих первых половых сношений, 61 % юношей начали их 'не позднее 17 лет, причем 53 мальчика начали их в возрасте до 12 лет, 152 ребенка в возрасте до 14 лет. Когда недавно в одном журнале появились рассказы, описывавшие "падения" восьми-девятилетних мальчиков, в печати нашей пронесся крик негодования. Негодование было справедливо, поскольку авторы рассказов смаковали передаваемые ими подробности гибели детей, поскольку они гнались только за сенсацией, за модной, щекочущей темой. Но в этом негодовании слышалось и позорное лицемерие. Иные критики спрашивали: с кого они портреты пишут? С кого? К несчастью, с детей русского общества, и к сугубому несчастий), с детей интеллигентского прогрессивного общества.