Ричард Вайнен - Долгий '68: Радикальный протест и его враги

Кроме того, интерпретации протестов под углом социальной мобильности исходят из статичных трактовок общества. На самом же деле большинство западных обществ в конце 1960-х стремительно менялось. Эти перемены создавали новые возможности для выпускников. Степень по социологии, вызывавшая столь горькие сетования, нередко позволяла работать в образовательной системе, которая быстро расширялась. Бурление, вызванное студенческими протестами, само провоцировало общественные сдвиги, влекшие за собой ухудшение открывавшихся перед выпускниками экономических перспектив. Студенты, которые бросали университет, игнорировали учебу или получали судимость, тем самым ограничивали доступный для них спектр занятости, но чаще всего они предвидели такой результат или даже желали его. Причем из политической нестабильности порой можно было извлечь и пользу. Работа в альтернативной прессе привела многих бывших революционеров в журналистику. Одно из неожиданных и долгосрочных последствий, вызванных забастовками 1968 года во Франции, заключалось в том, что студентов начали оценивать менее формализованными и не столь строгими методами. Многим из тех, кто родился в конце 1940-х, поступление в университет и, следовательно, обретение устойчивого социального положения давались гораздо легче, чем прежде. По оценкам экономистов, будущие зарплаты тех, кого это затронуло, выросли в среднем на 2–3 % 18.

Новые дисциплины

Традиционно в европейском научном сообществе очень ценилась «ученость» (scholarship), которая означала обретение все более утонченного и изощренного понимания уже знакомых вещей. Культ учености поддерживался почтительным отношением к старинным текстам, классическим языкам и достижениям великих людей. Британский парламентарий-тори, убежденный в том, что «отличительной чертой подлинной учености выступает кротость», объяснял беспорядки в Эссекском университете тем, что студенты перестали гордиться «достижениями последних трех тысяч лет» 19.

Причем принадлежность к академической среде отнюдь не всегда базировалась исключительно на научных публикациях. В Великобритании, например, карьеры строились прежде всего на великолепных результатах, полученных в ходе экзаменационных испытаний, поэтому многие ученые полагали, что их главная забота — готовить студентов к таким экзаменам. Первым шагом к академической карьере во Франции был невероятно сложный экзамен на степень агреже (agrégation), а самое престижное французское учреждение высшего образования — Высшая нормальная школа — было ориентировано как раз на подготовку молодых людей к этому экзамену. Луи Альтюссер был самым видным марксистским теоретиком во Франции того времени, но в Высшей нормальной школе его использовали именно в качестве репетитора (répétiteur) — экзаменационного наставника.

Со временем, однако, «ученость» начала вытесняться «исследованиями», предполагавшими расширение границ научного познания. Изменения влекли за собой и новый профессиональный подход к академической карьере. Комментируя после 1968 года взаимосвязь между социальными наукам и протестными движениями, два радикальных французских социолога обратили внимание на ту роль, которую в этой смычке играли «всемогущие» профессиональные ассоциации, ежегодные конференции, собиравшие по «две или три тысячи участников», и «железное правило: публикуйся или уходи» 20. Наиболее широко слово «исследования» использовалось теми, кто занимался естественными науками. Американское правительство активно поощряло научные разработки — среди прочего из-за опасений того, что Советский Союз может стать лидером на этом поприще. Проектировщики европейской политики в области образования были также заинтересованы в поддержке науки — отчасти потому, что она, по их мнению, способна стимулировать экономический рост. В частности, Роббинс был убежден в том, что экспансия университетов должна означать прежде всего появление новых факультетов, осваивающих новаторские научные направления. Эссекский университет — британский вуз, наиболее дерзко претендующий на инновационность, — изначально заявлял о намерении стать «британским аналогом Массачусетского технологического института».

На деле экспансия университетов сопровождалась явлением, которое в британских официальных докладах было названо «поворотом к искусствам» (swing to the arts). Все меньшее количество детей изучали в школе естественные и математические дисциплины. Возможно, достигнутое к тому моменту экономическое благополучие позволяло не слишком беспокоиться о получении навыков, пользующихся очевидным спросом на рынке труда. Во Франции доля учащихся, посвятивших себя изучению гуманитарных наук, в конце 1960-х резко увеличилась. Национальный экономический план исходил из того, что естественными науками должен заниматься каждый третий студент, но к концу 1968/1969 академического года их изучала только пятая часть студентов 21.

Одновременно язык точных наук все более активно внедрялся и в прочие дисциплины. Ученые-гуманитарии теперь подчеркивали важность объективности и теоретической строгости, а исследовательскую работу ставили выше прежней учености. Их жизни начинали вращаться вокруг «исследовательских институтов», «научных лабораторий» и поисков крупных грантов. В романе Дэвида Лоджа «Академический обмен» ( Changing Places ), написанном в 1969 году, англичанин Филипп Лоу, любитель чтения, не способный завершить диссертацию и порой размышляющий над тем, чтобы опубликовать собственноручно составленные им экзаменационные вопросы, поскольку это и есть его наиболее важный вклад в науку, олицетворяет старомодную ученость, в то время как американец Моррис Цапп, к сорокалетию опубликовавший шесть книг и мечтающий проанализировать романы Джейн Остен, которую сам он считает «занозой в заднице», с использованием всех возможных теоретических подходов и методов, — прообраз исследователя нового типа.

Этот новый тип предпочитал крупные и коллективные исследовательские проекты и работу с аспирантами преподаванию, адресованному обычным студентам. Появление компьютеров породило жаркие дискуссии среди гуманитариев, которые усмотрели в новой технике возможность приблизиться к стандартам естественных наук. В 1962 году Фрэнк Рэймонд Ливис, литературовед из Кембриджа, подверг ожесточенной атаке Чарльза Перси Сноу, писателя и защитника естественно-научного образования, утверждая, что его романы как будто бы сочинялись «электронным мозгом» (Ливис нарочито использовал архаичный термин, обозначавший компьютер). Но всего через несколько лет многие заговорили о том, что компьютеры, возможно, и вправду смогут писать книги. А французский историк Эммануэль Ле Руа Ладюри в 1968 году провозгласил, что ученому, занимающемуся исторической наукой в будущем, «предстоит либо стать программистом, либо остаться никем».