Ричард Вайнен - Долгий '68: Радикальный протест и его враги

Кроме того, 1960-е были отмечены экспансией «социальных наук». В 1968 году количество британских студентов, которые изучали социологию, впервые превысило число их товарищей, изучавших право или экономику. По числу абитуриентов эта специальность теперь уступала только медицине 22. Для Великобритании социология была новой дисциплиной, а в старейших британских университетах ее вообще никогда не преподавали. Во Франции, Германии и Италии с социологическим образованием дело обстояло получше, но здесь социологию преподносили весьма абстрактно и спекулятивно. Заметным новшеством для социологии 1960-х стало наращивание эмпирической работы, основанной на опросах, полевых исследованиях и статистических данных. Социология старалась представить себя в качестве «полезной» дисциплины, которая способна снабжать политиков конкретными рекомендациями, базирующимися на объективной и «аполитичной» информации. Социологи предлагали подкрепляемые доказательствами суждения практически по любым темам, включая даже — к концу десятилетия — вспышки студенческого недовольства на их собственных факультетах.

В значительной своей доле наиболее шумные и недовольные студенты обучались именно на факультетах социальных наук. В Калифорнийском университете в Беркли в 1965 году наиболее высокая поддержка «Движения за свободу слова» (Free Speech Movement) наблюдалась среди специализировавшихся в общественных дисциплинах, а самая низкая — среди изучавших бизнес, инженерное дело и архитектуру (75 % и 42 % соответственно) 23. В Лондонской школе экономики на долю студентов-социологов и студентов-антропологов приходилось всего 17 % списочного состава, но при этом они составляли 34 % тех, кто поддерживал студенческие «сидячие забастовки» 24.

Политические баталии в кампусах порой сталкивали между собой представителей разных дисциплин. Адепты социальных наук, считавшиеся радикалами, видели в своих коллегах-физиках и особенно инженерах законченных реакционеров. Иногда в основе этой враждебности лежали специфические связи между научными разработками и военными заказами. Взаимодействие подобного типа было особенно важным для Америки. К 1968 году американские университеты тратили на научные исследования 3 миллиарда долларов, 70 % которых поступали из федеральных фондов, а свыше половины имели отношение к оборонным нуждам 25. Ни одна западная страна не обладала таким же военным бюджетом, как США, но при этом в Великобритании тоже протестовали — в частности, в Эссекском университете, когда туда пригласили спикеров из Портон-Дауна, британского исследовательского центра, занимающегося химическим оружием. В англосаксонских странах студенты, изучавшие естественные и технические науки, вообще оставались более консервативными по своим политическим взглядам, чем основная масса студентов; возможно, это усугублялось тем фактом, что их исследования проходили в более жестком режиме, не оставлявшем времени на участие в демонстрациях. Администрация Бирмингемского университета обнаружила, что градус радикализма в кампусе можно снижать довольно простым способом: достаточно отменить лекции у инженеров, освобождая тем самым большое количество студентов, готовых идти на «генеральные ассамблеи», созываемые активистами, и голосующих там против выдвигаемых левыми инициатив 26. Во Франции же естественные науки реже ассоциировали с консерватизмом, что объяснялось целым рядом причин. Во-первых, на местных ученых могла влиять сартровская идея ангажированного интеллектуала; во-вторых, французские технологии не использовались для преумножения американской военной мощи; наконец, в-третьих, условия труда большинства французских ученых были похуже, чем у их коллег из Великобритании и Соединенных Штатов.

Иногда ожесточенные конфликты вспыхивали внутри факультетов. В частности, студенты-социологи зачастую вымещали свое раздражение на собственных преподавателях. Уязвленный этим доцент Чикагского университета, разделявший, кстати, либеральные убеждения, писал: «Профессия социолога превратилась в поле наиболее неистовых атак со стороны студенческих активистов» 27. По его словам, лидер студенческой группировки в его собственном университете выражал стремление «уничтожить социологический факультет, мотивируя это тем, что речи его профессоров — сплошное дерьмо» 28.

Студенты-социологи утверждали, что их дисциплина запятнана связями с капиталистической системой и государственной властью. Из-за того, что социологические исследования нередко заказывались корпорациями и правительствами, дисциплина все чаще обращалась к специализированной и эмпирической работе. Социальные исследователи выступали консультантами тех, кто формировал американскую политику в Латинской Америке и Юго-Восточной Азии. Подобные факты позволяли интерпретировать ее, как выразился один французский критик, в качестве составной части «военно-промышленно-академического комплекса» 29, несмотря даже на то, что антропологи, которые работали под эгидой американского правительства во Вьетнаме, довольно рано пришли к выводу, что поддержка южновьетнамского режима была ошибкой.

Однако сама по себе взаимосвязь между социологией и властью не объясняет студенческих протестов. Даже предельно самоуверенный социолог согласился бы, вероятно, с тем, что для Пентагона ядерная физика гораздо важнее социологических исследований — однако студенты-физики были менее склонны протестовать, чем студенты-социологи. Кроме того, вопреки политической неприязни к социологии, все больше студентов продолжали выбирать ее в качестве своей специальности.

Возможно, радикальный настрой студентов, изучающих общественные науки, по крайней мере отчасти проистекал из тех самых надежд, которые связывались с этими дисциплинами в связи с их масштабной экспансией. Некоторые студенты-радикалы увлекались технократическим видением социальных наук в гораздо большей степени, чем сами они готовы были признавать впоследствии. Даниэль Кон-Бендит, например, хотел заниматься образовательной политикой, но затем осознал, что ему не хватает математических способностей для того, чтобы проводить статистический анализ. Студенты-социологи, которые до университета с выбранной ими дисциплиной практически не сталкивались, зачастую были разочарованы теми специализированными предметами, которые им приходилось осваивать. Между тем преподаватели социальных наук обычно считали себя людьми с прогрессивными политическими взглядами. Они были убеждены, что главная задача их дисциплины заключается в том, чтобы подвергать сомнению устоявшиеся взгляды и нормы. Настоящих марксистов среди них было мало, но тем не менее они относились к Марксу серьезно в то время, когда коллеги с других факультетов его почти не воспринимали. Впрочем, как бы то ни было, ученые-общественники пытались скорее усовершенствовать работу западных капиталистических обществ, нежели ниспровергнуть существующий порядок. Французский социолог Мишель Крозье утверждал, что Франция была «заблокированным обществом», парализованным собственной бюрократией. В его глазах подлинная разница между существующими индустриальными обществами задавалась противостоянием «модернизаторов» и «консерваторов», а не левых и правых. По мере того как студенческий радикализм в конце 1960-х годов становился все более левым, поддержка, которую академические социологи оказывали технократической модернизации, делала их все более уязвимыми для нападок и критики. Преподаватели, считавшие себя критиками существующего строя, теперь осуждались студентами, полагавшими, что любая реформа или «модернизация» влечет за собой сговор с властью.