Юст Юль - Записки датского посланника при Петре Великом, 1709–1711

13-го. Царь приказал привезти на свой корабль трех дезертиров и велел им при себе метать жребий о виселице. Того, кому жребий вынулся, подняли, по приказанию (царя), на веревке к палачу, который в ожидании казни сидел на рее. Удивления достойно, с каким равнодушием относятся (русские) к смерти и как мало боятся ее. После того как (осужденному) прочтут приговор, он перекрестится, скажет «прости» окружающим и без (малейшей) печали, бодро идет на (смерть), точно в ней нет ничего горького. Относительно казни этого преступника следует еще заметить, что, когда ему (уже) был прочитан приговор, царь велел стоявшему возле (его величества) священнику подойти к осужденному, утешить и напутствовать его. Но священник, (будучи), подобно всем почти духовным (лицам) в России, невежествен и глуп, отвечал, что дело свое он уже сделал, выслушал исповедь и покаяние преступника и отпустил ему грехи и что теперь ему больше ничего не остается (ни) говорить, ни делать. (Потом) царь еще раза два обращался к священнику с тем же (приказанием), но когда услышал от него прежний отзыв, то грустный отвернулся и стал горько сетовать на низкий (уместный) уровень священников и (прочего) духовенства в (России), ничего не знающего, не понимающего и даже нередко являющегося более невежественным, чем простолюдины, которых, собственно, должны бы учить и наставлять.

Царь приказал командующему галерами шаутбенахту построить 24 галеры. На каждый (должно было быть) по одному 12-фунтовому и по два 6-фунтовых орудия, а весел по 20 с каждого борта. На (постройку этих судов) хватит тех бревен и досок, которые царь нашел под Выборгом.

15-го. Получено известие о прибытии в Ямбург герцога Курляндского, который едет в (Петербург), чтоб жениться на помолвленной с ним царевне. (В Ямбурге) герцогу пришлось остановиться, чтобы выдержать карантин по ту сторону реки Луги; ибо в Курляндии, откуда он следует, в такой степени свирепствует чума, что в большей части тамошних городов вымерло 9/ 10населения.

17-го. (Сегодня) у русских большой праздник, так называемый Спасов день. Торжествуется он в память совершавшегося, по их словам, много лет тому назад (чуда) — явления в облаках лика Спасителя.

18-го. Получено радостное известие о сдаче царю крепости Динамюнде, расположенной в двух милях от Риги на устье Двины-реки.

20-го. Выписав себе (за некоторое время перед тем) из Дании, морем, на Архангельск, на значительную сумму, большое количество вина и других припасов, что обошлось мне очень дорого, я послал за ними (в этот город), отстоящий на 200 миль от Санкт-Петербурга, двух своих людей.

Кто, живя в Москве или Петербурге, хочет иметь что-нибудь порядочное по части вин, водок и других припасов, тот непременно должен каждый год выписывать их (из-за границы). В прежние времена (иностранные) посланники в России пользовались тем преимуществом, что такого рода выписываемые ими (товары) ввозились свободно (и) беспошлинно; но теперь жадность русских возросла настолько, что они оспаривают у посланников право на беспошлинный (ввоз и вступают с ними на этот счет) в продолжительные препирательства.

Хотя, после долгих настояний, я и добился того, что архангельскому губернатору было приказано свободно пропустить мои припасы, тем не менее все было вскрыто и пересмотрено, — каковой (образ действия) отнюдь не соответствует льготам и преимуществам, которыми в других городах пользуются (в этом отношении) русские посланники.

23-го. Недавно мной получены были от моего всемилостивейшего государя и короля два приказания, касающиеся известных важных вопросов, о которых мне велено лично переговорить с царем. Ввиду этого я послал секретаря миссии г-на Фалька к великому канцлеру просить о назначении мне царем аудиенции. До сих пор, когда (мне) нужно было (видеть царя), я отыскивал его на пирах и там исполнял свои поручения к нему, так что до настоящего дня я ни разу не просил у него частной аудиенции. Великий канцлер ответил, что царю угодно назначить мне аудиенцию на Адмиралтейской верфи, так как он часа через два туда собирается. Я немедленно туда отправился, рассчитывая дождаться царя в известном доме и предполагая, что он там выслушает мое поручение с глазу на глаз. Увидев, что он подходит на веслах в шлюпке, я из почтения спустился к нему навстречу на берег. Он тотчас же начал говорить со мной о государственных делах, и говорить весьма громко, так что все (присутствующие) могли слышать, о чем идет речь; когда же я (стал) ходатайствовать, чтоб (царь) выслушал меня наедине, без посторонних (свидетелей), он только попросил меня сказать (ему) прямо, (в чем состоит) мое поручение. Я (было стал) отвечать шепотом; но царь, чтоб прервать эту беседу, возражал мне громко и продолжал быстро идти вперед. Этим (он) достиг (чего желал), ибо о порученном мне деле нельзя было говорить открыто (при всех). Тем и окончилась эта испрошенная мной и дарованная (мне) частная аудиенция, от которой царь таким образом отделался, чтобы не слышать того, чего он (слышать) не хотел [271].

Впоследствии, на тайном совещании с (русскими) министрами, я сетовал (на это и представлял им), насколько подобного рода (аудиенции) необычны и бесплодны. Я говорил при этом, что желательно бы (и следовало бы), по примеру других дворов, назначить известные дни в неделе, в которые можно бы наверное (видеться и) говорить с царем. Министры отвечали, что установить этого нельзя.

24-го. После полудня (в Петербург) прибыл герцог Курляндский. Крепость салютовала ему 13 выстрелами. Он отправился прямо к царю, который находился в беседке, в своем саду. Оттуда (герцог) вместе с царем, князем Меншиковым и некоторыми другими министрами вскоре отправился за реку, при салюте в 29 выстрелов, в один дом, где их ждала вдовствующая царица со своими дочерьми-царевнами. Тут (герцог) в первый раз увидал свою будущую супругу.

Герцог (Курляндский) весьма молодой [272], красивый, благовоспитанный и любезный человек. В свите его между прочим состоит один посланник прусского двора (независимо) от пребывающего здесь (постоянно прусского посланника) фон Кейзерлинга, а именно Marschalk фон Биберштейн [273], камергер короля Прусского и кавалер прусского ордена Черного орла.

25-го. Я был позван на похороны одного капитана Преображенского полка. Вдова его, лежа на постели с распущенными волосами, плакала, выла и жалобно стенала. Множество русских священников, облаченных в ризы, совершало (отпевание), причем, как и при других (службах), кадило перед образами, крестилось и кланялось. Когда (отпевание) окончилось, под руку покойного была подложена записка с обозначением его имени, возраста, звания, (дня его) смерти и того, что все грехи ему отпущены данной священнослужителем властью. Такая записка кладется в гроб не в качестве паспорта для пропуска покойного в рай, как ошибочно утверждают в своих описаниях почти все путешественники по России, а для того, чтоб в случае, если откопают какое-либо не истлевшее тело, можно было узнать из (этой записки), что то похоронен христианин и кто он такой. Когда священники кончили свое дело, царь и (другие лица), кто пожелает, прощаясь с покойным, поцеловали его в губы. Вдову подняли ко гробу две женщины; в знак почтения она поклонялась телу, пав перед ним ниц, как перед живым человеком, и стала прощаться с ним, пуская в ход многие жалобные слова и телодвижения, и наконец (тоже) поцеловала его. После этого гроб забили и понесли. Вдова, ведомая двумя женщинами, провожала его до могилы, (причем) много плакала и жалобилась. В погребальном шествии был большой беспорядок. До могилы, более четверти мили, мы шли пешком, нестройно, как попало; царь (был) то впереди, то за (гробом), и всякий, по желанию, то приближался к (телу), то отдалялся от (него), не соблюдая никакого чина.