Юст Юль - Записки датского посланника при Петре Великом, 1709–1711

Относительно вышеупомянутого весового товара следует, кроме того, заметить, что хотя (за ввоз его) купцу и делается, как сказано, скидка с вывозной пошлины, тем не менее, однако, самый товар этот обложен некоторыми сборами, достигающими приблизительно одного specie-ригсдалера со 100.

При вывозе морем из Архангельска пеньки купец, сверх 4 % (вывозной) пошлины, платит с каждого шиффунта (:по-русски берковца:) пеньки ¼ specie-ригсдалера, каковые (деньги) ему, впрочем, возмещаются по расчету 60 копеек за specie-ригсдалер. Этот сбор установлен царем только затем, чтобы время от времени вводить в (Россию) ригсдалеры, которые, к великой пользе царя, перечеканиваются в копейки, как упоминалось выше, (где речь шла) о деньгах. Помимо (того), как с ввозимых, так и с вывозимых товаров уплачивается 1 % писцового сбора.

По окончании в Архангельске торга (всякий) купец должен представить в Архангельское управление точную опись оставшимся у него и непроданным товарам, дабы царь по этой (описи) мог видеть, не понадобится ли ему который-либо из означенных (в ней) товаров, в каковом случае купец, продающий (эти товары царю), должен заплатить всего 10 рублей со ста, или 20 specie-ригсдалеров, пошлины в Архангельске, так как царь принимает товар (в Архангельске), (а) в Москву до своего употребления приказывает везти его на крестьянских подводах [343].

Надо еще отметить, (что) следующие сановники назначены в Сенат в Москву, чтобы заправлять всем во время отсутствия царя: тайный советник граф Мусин-Пушкин, московский губернатор Тихон Никитич [344], архангельский губернатор князь Голицын, московский генерал-geualdigeren (пленнпотенциар?), старший судья князь Федор Юрьевич Ромодановский и президент Адмиралтейского приказа Григорий Андреевич Племянников [345].

8-го. Я выдал президенту Адмиралтейского приказа Григорию Андреевичу Племянникову вексель на 2000 «Ьапсо»-ригсдалеров, на Копенгаген, для (тамошнего русского) посла князя Долгорукова, а в Москве от (Племянникова) получил 1860 рублей, то есть по 93 копейки за specie-ригсдалер. Из этого видно, как меня обсчитывали в России при выдаче суточный 10 specie-ригсдалеров (в день), который царь должен был платить мне в силу договора с королем. Пока я был в России, мне выплачивали за каждый specie-ригсдалер всего по 80 копеек, тогда как (на самом деле) он стоил в Москве 93 копейки. Ибо ясно, что такой важный царский приказный, (как Племянников), не позволил бы себе дать мне (за ригсдалер) эту цену и занести ее в счет своему господину, если б в Москве цена на оный (действительно) не была в то время так высока. Таким образом, на каждом ригсдалере я терял 13 копеек, что ежедневно составляло 130 (копеек): убыток, представивший в общей сложности, за все мое пребывание в Москве, довольно крупную сумму. Такой образ действий относительно меня отнюдь не соответствовал той точности, с какой уплачиваются (деньги) царскому послу в Копенгагене, которому не только выдаются суточные 10 ригсдалеров в кронах, но и возмещается по существующему (курсу) разница между кронами и specie-ригсдалерами. Не говорю уже о широкой щедрости, которую (вообще) его королевское величество, мой всемилостивейший государь и король, постоянно проявлял и продолжает ежедневно проявлять относительно русских послов.

Хотя я тотчас (по приезде в Россию) заметил скупость русских и (их) мелочность в делах денежных, (тем не менее) я не особенно бушевал против несправедливости, которой подвергался, (ибо опасался), что, (преследуя) мою личную пользу и выгоды, могу досадить своими домогательствами двору, при котором для меня важнее было хлопотать по (делам, касающимся) службы моего всемилостивейшего государя и короля, чем для собственной моей пользы. Но с другой стороны, я и не совсем молчал. Правда, первоначально, по прибытии моем в Нарву, я по незнанию довольствовался тем, что (русским) угодно было мне давать, но лишь только я приехал в Москву и узнал о подобной учиненной мне несправедливости, то немедленно объяснил по этому (предмету) — (сначала) словесно, с государственным вице-канцлером Шафировым, а затем, как то видно из моей копированной книги, сданной в канцелярию, письменно, в совете его царского величества. Но все было напрасно. Наконец, лишь только я был отозван моим всемилостивейшим государем и королем из России, я написал прошения по тому (же предмету) к царю, к князю Меншикову и к великому канцлеру графу Головкину. (Со своей стороны) со времени возвращения моего в Данию его королевское величество был так милостив, (что) два раза приказывал (пребывающему) в Петербурге канцелярскому советнику Петру Фальку войти (с русским правительством) в сношение касательно удовлетворения этого моего справедливого требования. Но до сих пор (ответа) на это еще не последовало, и никакого возмещения за подобный недочет (я) не получил.

16-го. В Немецкой слободе произошел ужасный пожар, обративший в пепел значительную часть этого предместья и, между прочим, великолепный дворец князя Меншикова. У новой лютеранской церкви (сгорели) крыша, школа же (истреблена) до основания. Когда видишь здесь начинающийся пожар, (становится) странно: так как почти весь город построен из леса, а пожарные учреждения плохи, то огонь распространялся до тех пор, пока есть чему гореть. На пожар выходят русские священники с (хоругвями), образами, кадилами и другой священной утварью и молятся между пожарищем и (не занявшимися еще) домами, но все напрасно. Простой народ только смотрит (в бездействии) и стережет случай, как бы что-нибудь своровать или стащить. Спасать (имущество) или тушить (огонь) его не побудишь и за деньги. Настоящий пожар после больших усилий остановили наконец тем, что разобрали множество домов под (ветром). Когда (огонь) дошел до (пустого места), то, не находя более (пищи), поневоле погас сам собой.

24-го. Так как в общине новой лютеранской церкви московской Немецкой слободы в среде церковных попечителей и старост издавна существовали великие раздоры и несогласия, (так как) школа и верхняя часть церкви были обращены упомянутым пожаром в пепел, и (так как) никто не хотел (более) заведовать (этой) церковью, то я и прусский посланник фон Кейзерлинг, будучи ее прихожанами, нашли нужным принять на себя в этом (деле роль) посредников и все уладили. Созвав (однажды) на этот конец после службы паству, мы установили (новые) правила для (поддержания) единения и спокойствия в (лоне) церкви, убедили некоторых прихожан заступить место попечителей и старост, отказавшихся вследствие вышеперечисленных несогласий от своей должности, и достигли того, что (новое) положение, признанное самой паствой (в) полном (ее составе) целесообразным для (сохранения) мира и единения в ее среде, было закреплено подписью и печатями всех церковных старост и попечителей. Затем я и посланник Кейзерлинг тоже скрепили его нашей подписью и рядом (с ней) приложили печать. Далее я заявил новым церковным старостам и попечителям о моем праве и вообще о праве всех последующих датских посланников (в России) пользоваться известным могильным местом при церкви, которое мой покойный предместник, посланник Гейнс, купил у церковных попечителей для себя и для своей (ныне тоже) покойной жены, о чем я узнал из копированной книги писем Гейнса. (Купчая запись) помечена Москвой, 22 января старого стиля 1704 г. Я потребовал тоже, чтобы по моем отъезде из Москвы мужская и женская скамьи у алтаря против проповедной кафедры, в случай если бы кто искал завладеть ими, никому уступаемы не были и навсегда были бы оставлены за датскими посланниками. Со своей стороны я (обещал), что во все время пребывания моего в России будут ежегодно делать за это пожертвования в пользу церкви, (относительно) же моих заместителей выразил (уверенность), что и они будут следовать (моему примеру). Старосты и попечители совокупно согласились (исполнить) мое требование и обещали занести это свое согласие в церковную книгу (protocoll).