Александр Сидоров - По тундре, по железной дороге: И вновь звучат блатные песни!

Дорошевичу удалось встретиться в Александровской тюрьме с самим Колосковым — узником номер 248: «Молодой ещё парень, низкорослый, широкоплечий, истинно “могутный”. С тупым, угрюмым лицом, исподлобья глядящими глазами. Каторга, даже кандальная, его не любит и чуждается». Колосков утверждал, что не убивал сотоварища: тот якобы сам «занедужился и помер». По словам каторжанина, и человеческого мяса он не ел, хотя пожарил его и носил в котомке. «Наклепал» же на себя как на людоеда для того, чтобы не послали снова на изнурительные работы, а заключили в тюрьму за тяжкое преступление.

Однако Дорошевич сообщает, что это ложь:

«Я видел свидетелей того, как арестованного Колоскова с его страшной сумкой привели на работы.

Каторжане его ругали, хотели избить, и убили бы, если бы не защитили надзиратели. Каторга не хотела верить такому ужасному преступлению и заставляла Колоскова есть при ней найденное у него жареное мясо.

— Как же ты говоришь, что убил и ел? Докажи свою храбрость. Ешь!

И Колосков под угрозами ел при каторжанах.

— Хорошее, вкусное мясо! Лучше всякого скотского!

Он даже смеялся при этом. “Никакой провинности у него в лице не замечалось”, как свидетельствуют очевидцы».

Затем Колосков и сам признался журналисту в том, что соврал.

Дорошевич рассказал и о других каторжанах-каннибалах:

«Из двух других “онорских людоедов” жив только один — Васильев. Его товарищ Губарь, с которым вместе они совершили преступление, умер, не перенеся наказания.

…Покойный Губарь, судя по портрету, человек тупой, жестокий и злой… подговорил Васильева и Федотова, юношу-каторжанина, 20 лет, и вместе с ними бежал.

Федотов был убит Губарем на второй же день.

— Я так думаю, он для того его и уговорил бежать, чтобы убить и съесть. Уж заранее у него в мыслях было! — говорит Васильев.

В рассказе Васильева, очень подробном и детальном, самое страшное — это ночь перед убийством.

— Федотов-то ничего не знал. А меня дрожь брала, — потому я-то слыхал, что Губарь и раньше, когда с каторги бегал, товарищей убивал и телом питался [8] По другим источникам, Губаря обвиняли в убийствах шести человек, которые в разное время уходили с ним в бега. Доказать людоедство Губаря долгое время не удавалось, поскольку лесные звери объедали останки погибших каторжан. . Как пришла ночь, Федотов заснул, а я не сплю, зуб на зуб не попадает: не убил бы Губарь… Губарь мне и говорит на рассвете: “Будет, что есть”, и на Федотова головой кивнул. Меня в холод бросило: “Что ты?” Дух инда захватило. Да страх взял: “Ну, как откажусь, а он потом Федотова подговорит, да меня они убьют”. Ну, и согласился. Отошёл это я испить к ручеёчку, вертаюсь, а мне навстречу Губарь идёт белый, ровно полотно. “Есть, — говорит, — что есть!” Тут и пошли мы к телу…

Васильев — здоровенный 35-летний мужчина, говорят, необыкновенной физической силы. Как большинство очень сильных людей, он необыкновенно добродушен. И я с изумлением смотрел на этого великана, белобрысого, с волосами — цвета льна, кроткими и добрыми глазами, говорящего с добродушной, словно виноватой, улыбкой. Так мало он напоминает “людоеда”.

…Он рассказал мне, краснея, бледнея, волнуясь от страшных воспоминаний, всё подробно, как они подошли, вырезали мягкие части из трупа, вынули печень и сварили суп в котелке, который унесли с собой с работ.

— Молоденькой крапивки нащипали и положили для вкуса.

Васильев, по его словам, сначала не мог есть.

— Да уж очень животы подвело. А тут Губарь сидит и уплетает… Ел.

…Васильева каторга “жалела”:

— Он не по своей вине. Не он начал. Он не такой человек.

Губаря каторга ненавидела. Это был отвратительнейший и грознейший из “Иванов”, страх и трепет всей тюрьмы…

На Сахалине все в один голос говорили, что каторга, сложившись по грошам, заплатила палачу Комлеву 15 рублей, чтобы он задрал Губаря насмерть…

Факт тот, что Васильев и Губарь были приговорены к одному и тому же количеству плетей. Их наказывал Комлев в один и тот же день. Васильев вынес все наказание сполна и остался неискалеченным. Губаря после 48-го удара в бесчувственном состоянии отнесли в лазарет, и через три дня он умер. Он был простёган до пахов. Образовалось омертвение».

Из отрывка видно, что каторга в целом ненавидела людоедов. Обычные каторжане испытывали омерзение и отвращение к подобным типам. Сам Васильев тронулся умом: от воспоминаний о страшном побеге у него развилась шизофрения в виде мании преследования.

В основном каторжанские людоеды принадлежали к уголовной касте «Иванов». Вот как определял их Влас Дорошевич: «“Иван” — это долгосрочный арестант, которому нечего терять, лихач, отчаянная башка, головорез каторги… Это обыкновенно до мозга костей испорченные арестанты — “аристократия” каторги. Они держат в страхе и трепете всю остальную, робкую, забитую каторгу, называемую презрительно “шпанкой”, но они же являются коноводами и зачинщиками всех тюремных возмущений».

Другими словами, «Иваны» сахалинской каторги — приблизительно такая же каста, как «воры в законе» советского ГУЛАГа. В лагерях СССР в побег с «коровой» тоже большей частью уходили именно блатари, уголовники со стажем, «отмороженные». Различие лишь в том, что на царской каторге термина «корова» ещё не изобрели. Кроме того, людоедство считалось поступком постыдным, отвратительным; каннибала, сознательно пошедшего на убийство и пожирание своего сотоварища, считали отверженным, изгоем. А в среде блатных побег с «коровой» не считался чем-то предосудительным: жизнь такая… Фраером больше, фраером меньше.

Но вернёмся к Снегову и его беседе с побегушником Трофимом, который объяснял:

«— У нас ведь побег был особенный… Одного из троих положили в коровы. Чтоб съесть, когда голодуха одолеет невтерпёж. В тундре, сам знаешь, продовольственных складов не оборудовано…

— Кого же определили в корову?

— Задумка на уход была Васькина. Сговорились с ним, что в корову возьмем Сеньку Хитрована.

…Васька уже давно разрабатывал план ухода — выспрашивал у знающих людей о реках, озёрах, горных барьерах и городах на пространстве между Норильском и Красноярском. Даже школьную карту края достал для уверенности. Расстояние было немалое — полторы тысячи километров по прямой до железной дороги, больше двух тысяч по таёжному бездорожью… Трофим поначалу ужаснулся. Никто в лагере, свято хранившем предания об удачных “уходах”, ещё не слыхал, чтобы беглецы удалялись в глухую тайгу, вместо того, чтобы пробираться к единственной надежной магистрали на волю — всегда оживлённому, полному судов и посёлков Енисею.

— Топать ногами — это три месяца до железки, — спорил Трофим. — Загнёмся, не дойдя до Ангары…