Александр Сидоров - По тундре, по железной дороге: И вновь звучат блатные песни!

Враждебность окружного населения, подпитываемая властями, стала главной помехой побегам. Власти не скупились награждать поимщиков (это к тому же было и политическим воспитанием). И народности, населявшие места вокруг ГУЛАГа, постепенно привыкали, что поймать беглеца — это праздник, обогащение, это как добрая охота или как найти небольшой самородок.

Тунгусам, комякам, казахам платили мукой, чаем, а где ближе к жилой густоте, заволжским жителям около Буреполомского и Унженского лагерей, платили за каждого пойманного по два пуда муки, по восемь метров мануфактуры и по несколько килограммов селёдки. В военные годы селёдку иначе было и не достать, и местные жители так и прозвали беглецов “селёдками”. В деревне Шерстки, например, при появлении всякого незнакомого человека ребятишки дружно бежали: “Мама! Селёдка идёт!”»

Другими словами, и усилиями власти, и усилиями самих уголовников представители народов Севера стали рассматриваться беглецами исключительно как враги. Власть умело стравливала одних с другими:

«Советская власть не только стала сурово наказывать беглецов, но и запугивать население за оказание им помощи, а вскоре, используя неотъемлемую черту социализма — обнищание народных масс, были установлены заманчивые премии за убийство беглецов… В результате беглец считает, что если он не убьёт заметившего его человека, то тот непременно убьет его» (Жак Росси).

Сомнения беглецов были небезосновательны. Даже гостеприимный хозяин легко мог оказаться безжалостным убийцей. Николай Добротворский в очерке «Как бежали из колымских лагерей» пишет: «Среди бывших сидельцев Колымы ходит рассказ о добром чукче, который всегда с радостью приглашал к себе в ярангу погреться беглого зэка. Поил его чаем, отогревал. А потом уже спящему гостю садил пулю в лоб. Так и зарабатывал себе на хлеб, охотясь за головами».

Впрочем, порою аборигены оказывались более «гуманными» и «цивилизованными», доставляя трупы беглецов, что называется, в целости и сохранности. Екатерина Матвеева в «Истории одной зечки» описывает соответствующий эпизод — речь идёт как раз о воркутинских лагерях:

«У ворот стояла упряжка оленей и длинные ненецкие сани… На крыльце в малицах и пимах сидели двое ненцев и ели сырое мороженое мясо. Ловко и быстро орудуя маленьким ножичком у самых губ, ненец отрезал кусочки.

…На длинных и узких санях лежала поклажа, привязанная в несколько раз сыромятными ремнями. При свете фонаря в санях что-то тускло поблёскивало, как кусочек стекла на земле.

“Что это они везут такое?” — полюбопытствовала Надя и нагнулась над поклажей. И тут же в ужасе отшатнулась. На неё смотрел человеческий глаз. Взглянув ещё раз, она увидела, что на санях лежат два человеческих тела. Не помня себя от страха, она бросилась в пекарню. Мансур широкой деревянной лопатой высаживал готовые буханки из печи.

— Кто это у них?! — завопила она, влетая в дверь… — Два человека там, у них в санях!

— Были два человека, а теперь два чурбана!

— Замёрзли?

— А ты как думаешь? Сто тридцать километров от самого Карского по морозу пёрли связанных?

— Зачем их связали? Кто они?

— Ну? Чего ты? Заключённые это. Беглые, поняла? Вышли на стойбище к чумам, обрадовались, домой пришли! А их поймали — теперь в милицию сдадут. Спирт, табак, чай, сахар получат. И денег дадут, мануфактуру. Неплохо?

— Как же можно! Они ведь живые люди! — воскликнула потрясённая Надя.

— Маленькая, глупенькая ты ещё, сестричка! Сама подумай, кто пустится в побег? Долгосрочник, верно? А кто долгосрочник? Убийца, бандит, за тяжкие преступления, верно?

— Нет, неверно! Сколько у нас женщин сидят с большими сроками!

Мансур присвистнул:

— Скажешь тоже! Сравнила! То политические, люди образованные, знают хорошо, что за побег получат.

— Знают! — с горечью согласилась Надя. — Знают, что знакомые продадут из страха, родные откажутся, а кто не откажется, сам сядет!

— Эй, сестрица! Вредно тебе с политическими общаться. Крамолы нахваталась, ишь, как заговорила! — добродушно засмеялся Мансур, не то порицая ее, не то одобряя. — Забирай свой хлебушек и кати… айда!

Разгрузив хлеб, Надя поспешила всё рассказать Вольтраут, но та даже бровью не повела, сказала только:

— Правильно! Чего было лезть к дикарям, все они давно распропагандированы и знают, что до революции была одна лампочка Ильича, а теперь даже зоны днём и ночью освещены и дышат народы Севера свободно. И всё это дала им Советская власть, а зэки враги, и их надо отлавливать.

— Зачем же замораживать, пусть судят их по закону.

— Не надеялись, что сами пойдут сдаваться.

— Ты смеёшься, Валя, а у меня от твоего смеха мороз по коже…»

Бывало, охотники доставляли беглецов и живыми — всё зависело от ситуации. Сергей Снегов, вспоминая в рассказе «Побег с коровой» о норильских лагерях, приводит беседу с побегушником Трофимом, который сообщает, как после долгих блужданий сбежал и от своих подельников:

«— Уже на третий день повстречался с двумя охотниками на лыжах — один постарше, другой пацан, сынишка старшого. Тащат сани, полные зверья — шкур, натурально, а не туши. И сами по шею нагруженные оружием и добычей. Я к ним с душой: “Ребята, примите к себе. Я беглый, сдайте меня в лагерь. Вам за меня пятьсот рублей премии дадут”. Это такса была такая — кто приволок беглого, вохровец или чистый вольняшка, тому денежная награда.

— Они и согласились на премию?

— Переглянулись, молчат. Потом сели обедать, меня угостили жареной олениной… У костра старшой говорит: “А зачем нам тебя двести километров переть с собой? Мы и без хлопотни получим за тебя законную премию”. Я помертвел, чую — полная хана! Уже не раз бывало — вохра или вольняшки догоняют беглого, убивают, чтобы не возиться с ним в дороге, отрезают палец и предъявляют в зоне: мол, застрелили при попытке к бегству, проверяйте линии. И если линии на пальце сходятся с личной карточкой беглого — норма. Им и благодарность, и премия, а тот догнивает, где убит, либо растаскивают на куски зверьё и птицы.

— Как же ты выкрутился из такой сложной ситуации?

— Пришлось крепенько пошуровать в мозгах… Говорю старшому: “Правильно раскинули — кончать меня проще, да вам невыгодно. Вот вы — из последней силы прёте поклажу. А вы впрягите меня в санки, навалите на меня свои сидора. Я вместо вас тащу, вы налегке с ружьями. Куда я денусь — шаг в сторонку, вы мне пулю в спину!” Старшой посмотрел на второго: “Соображает бегляк! Используем, что ли?” И нагрузили меня так, что еле переставляю копыта. Но шёл, смертушка моя вела меня за руки. Неделю так топали по тундре и лескам. Зато кормили охотники от пуза — пока сам не отвалюсь. Даже сдружились в дороге. Старшой пригласил в гости, когда освобожусь, адресок дал, он и сейчас у меня в заначке. А в милицию сдал честно, премии не захотел упускать. Меня в поселке сразу в карцер… Я старшому, между прочим, письмишко наворотил уже из зоны, не знаю, ответит ли, пока молчит. Думаю, ответит, очень душевный был человек».