Константин Аверьянов - Загадка завещания Ивана Калиты

О.И. Хоруженко отметил многослойность «Списка» и сделал вывод о его последовательном редактировании [603]. В частности, в позднейшие списки памятника (уже в начале XVII в.) были внесены тверские города, отсутствующие в более ранних.

Что же служило для составителя «Списка» критерием для помещения в свой перечень того или иного русского города? Здесь перед исследователями встает задача выяснить — что же следует понимать под самим понятием «город». Следует учитывать, что на протяжении столетий это понятие изменялось, наполнялось новым содержанием. Исследователями русского Средневековья при определении этого термина подчеркивалась необходимость выяснения наличия у того или иного населенного пункта укреплений, торгово-промышленного населения, его административного значения и т. п. факторов, которые позволили бы отнести конкретное селение к разряду городов. Но при этом необходимо осознавать тот простой факт, что подобная классификация представляет, по сути, лишь попытку упорядочения наших знаний о прошедшем времени, является плодом мысли современного историка, а у людей Средневековья имелись свои критерии для определения понятия «город».

Историками было давно подмечено особое внимание автора «Списка» к городским укреплениям, выделение из числа прочих каменных крепостей (к примеру, при названии Москвы сделана помета «камен», отмечающая наличие каменного кремля, построенного в 1367–1368 гг.). Но, как показали исследования А.А. Юшко, наличие укреплений характерно как для входящих в состав «Списка» городов, так и для не включенных в него.

Укреплениями мог располагать и город в привычном для нас понимании этого термина, и небольшой укрепленный феодальный замок, не имевший никакого другого значения (торгового, ремесленного), кроме как военного. Поэтому другим критерием могло бы стать наличие у поселения торгово-ремесленного населения, жившего на посадах. Но археологические раскопки показали, что наличие или отсутствие посада характерно как для включенных, так и не включенных в «Список» городов.

Что же касается административной роли русских городов, выясняется, что в эту эпоху практически каждый из них (как вошедший, так и не вошедший в перечень) имел определенное административное значение. К примеру, включенные в «Список» Дмитров, Звенигород, Можайск были административными центрами, равно как не упомянутые перечнем Радонеж, Перемышль, Шерна-городок [604]. Все это заставляет искать иные объяснения тех принципов, на основании которых тот или иной пункт был включен а «Список».

Прежде всего, обращает на себя внимание обилие перечисленных в нем городов. При этом целый ряд из них упоминается только в «Списке» и не встречается в летописях. Все это позволяет думать, что в распоряжении составителя перечня имелся некий исходный документ, в котором перечислялись эти города, а сам «Список» является лишь выдержкой из этого источника.

Очевидно также, что непонятный для нас хаотический принцип перечисления в нем городов имел свой вполне определенный смысл, и понятно, что тот исходный документ, копией которого является «Список», должен был быть составлен с определенной целью.

Судя по всему, он преследовал задачи фискального обложения. Думать так позволяет тот общеизвестный факт, что в указанное время княжества Северо-Восточной Руси должны были платить дань в Орду. Очевидно также что ордынский «выход» носил регулярный характер и требовал составления определенных росписей, где указывались бы раскладки сумм, которые должен был платить каждый из князей. Действительно, если мы наложим данные «Списка» на политико-административную карту того времени, то увидим, что основным критерием перечисления городов является их принадлежность к тому или иному княжеству или уделу. После перечисления владений одного князя начинается описание городов другого. Применительно к территории собственно Московского княжества сначала идет описание владении великого князя Дмитрия Ивановича Донского, а затем его двоюродного брата Владимира Андреевича Серпуховской и т. д.

Таким образом, можно предположить, что основой для «Списка» послужил перечень русских городов, которые были обязаны платить дань Орде, из которого были исключены указания раскладки сумм.

О существовании подобных документов, носивших название «дефтери», но не дошедших до нашего времени, известно из договорных грамот московских князей XV в. В них постоянно встречается условие о том, что удельный князь не должен был «знать» Орды и платить ордынскую дань только через великого князя: «А Орда знати и ведати мне, великому князю. А тобе Орды не знати. А имати ми выход оу тобя по старым дефтерем, по крестному целованью. А коли яз, князь велики, выхода в Орду не дам, и мне и у тобя не взяти» [605].

Дефтери, определявшие суммы ордынского «выхода», хранились в великокняжеской казне. Об их важности свидетельствует тот факт, что в перемирной грамоте 1447 г. между Василием Темным с Иваном Андреевичем Можайским и Михаилом Андреевичем Белозерским особая статья предусматривала возвращение захваченных во время феодальной войны документов в великокняжескую казну: «А что есмя поймали во князя великого казне грамоты докончалные, и ярлыки, и дефтери, и иные какие грамоты, и нам те грамоты все отдати по целованию» [606].

Впервые термин «дефтери» в составе духовных и договорных грамот московских князей зафиксирован в докончании Василия Темного с галичскими князьями Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным 1434 г.: «А оу вас ми имати въ выход по старымъ девтеремъ , по крестъному целованию» [607].

В связи с этим встает вопрос — насколько далеко шла «старина» дефтерей? Из договорной грамоты 1428 г. Василия Темного с князем Юрием Дмитриевичем Галицким видим, что раскладка сбора дани с владений удельных князей московского дома была установлена во времена Дмитрия Донского: «А дань и ямъ давати мне съ своее отчины изъ Галича с волостьми по давному, какъ еси давалъ отцу моему, великому князю» [608]. Действительно, в духовной грамоте Дмитрия Донского 1389 г. мы видим раскладку сумм ордынской дани, которую выплачивала вдова Дмитрия Евдокия с тех своих волостей, которые находились в уделах ее сыновей. Так, с Коломны Василий I должен был платить в Орду 342 руб. В счет этой суммы княгиня давала ему с коломенской волости Песочны 47 руб., с Канева 22 руб. Со звенигородского удела Юрия сумма ордынского выхода составляла 272 руб. С принадлежавших княгине четырех звенигородских волостей Евдокия должна была отдавать 113 руб. и т. д. [609]Подобные раскладки сумм ордынского выхода видим и в докончании Дмитрия Донского с Владимиром Андреевичем Серпуховским 1389 г.: «А ординьская тягость, так же и проторъ, дати мне брату своему старейшему и отцю, и сыну моему, князю Василию, съ своего оудела и со княгинина оудела Оульянина, съ твоее трети, в пять тысячь руб. триста рублевъ и дватцать руб. А прибудет ли, оубудет ли, ино по розочту» [610]. Эти же суммы, следовавшие с удела Владимира Андреевича Серпуховского, фигурируют в договорных грамотах серпуховского князя с Василием I 1390 и 1401/02 гг., духовной грамоте Владимира Андреевича начала XV в. [611]Из двух последних документов узнаем, что помимо ордынского выхода в 5 или 7 тысяч рублей, следовавших с Московского княжества, отдельно собиралась дань и с других великих княжеств, в частности Нижегородского, с которого шло полторы тысячи рублей: «новогородцскои выход, в полторы тысячи рублев» [612].