Эккехард Клюг - Княжество Тверское (1247–1485 гг.)

На службу к великому князю Борису поступил и князь, принадлежавший к боковой линии князей ярославских, Борис Львович (или же, по другой генеалогии — Андрей Львович) Дуло, подробности о положении, которого на тверской службе неизвестны [1430].

Во время правления великого князя Бориса Александровича в тверских удельных княжествах Кашинском, Микулинском и Дорогобужском прекратилась чеканка монеты [1431]. Монеты других удельных княжеств неизвестны и применительно к более раннему времени. Что касается Микулина и Дорогобужа, то прекращение чеканки собственной монеты лишь подчеркивает уже выявленную нами на основе актовых источников тенденцию к «упадку» удельных княжений в этих землях. Кашинский же удел Борис и без того ликвидировал в начале своего правления.

Среди монет Бориса некоторые экземпляры имеют надпись «денга Тверская» или же «денга Городенская», «денга Городецкая». Д. Алеф неубедительно увязывает этот чекан с московскими монетами, на которых после аннексии Можайска выбивалась надпись «денга Можайская» [1432]. Согласно представлениям, Дж. Алефа, в Твери применяли монеты типа денги в ранее самостоятельных уделах для того, чтобы выразить тем самым власть великого князя над этими землями. В Москве же стали впоследствии подражать этому приему. Это подражание могло бы иметь место лишь при том условии, что тверские монеты несли бы имя Бориса Александровича и надпись, к примеру, «денга Кашинская», но именно этого мы и не наблюдаем. Более того, Борис Александрович повелел чеканить в Кашине медные, а не серебряные монеты, несшие на одной стороне традиционно употребляемую в Твери надпись «печать великого князя… (имя)», а на другой стороне — «пул Кашинский» [1433]. Не ясно, почему в Твери должны были употреблять формулу денги для монет особого рода; подобное употребление подразумевает наличие особых коннотаций слова «денга» [1434], выходящих за рамки его основного значения «серебряная монета» [1435]. Что касается монет типа «денга Тверская», то из двадцати семи различных типов монет, относящихся ко времени правления Бориса Александровича, это обозначение несут лишь четыре типа [1436]. Вопреки мнению Дж. Алефа [1437], надпись «денга Тверская» отнюдь не исключает при этом употребления традиционной формулы «печать князя великого…»; дело обстоит как раз наоборот. Монеты с надписями «денга Городенская» или же «денга Городецкая», на которые ссылается Дж. Алеф, вовсе не имеют отношения к только что подчиненному уделу, что верно для монет «денга Можайская» Василия II. Городня и Новый Городок/Старица — оба места, которые могут подразумеваться в этих надписях [1438], уже с давних пор принадлежали великому князю тверскому; Михаил Александрович завещал их своему старшему сыну и обоим его сыновьям Александру и Ивану в 1399 г.

Один из типов тверских монет — «денег» представляет собой особый случай. Эти монеты демонстрируют в целом обычное для времени правления Бориса Александровича изображение крылатого дракона и несут надписи: А) «печать великого князя Бориса Александровича»; Б) «денга, Борис подписал» [1439]. Речь здесь явно идет о гарантии, выданной определенному платежному средству. Может быть, эти монеты предназначались для торговли с Псковом, где монеты — «денги» чеканились уже с 1420-х гг. [1440]

Когда Константинополь оказался под все более усиливающимся давлением турок, византийский император Иоанн VIII ухватился за последнее спасительное средство: он стремился получить поддержку против османов ценой церковной унии с «латинским» Западом. На Руси, где пост митрополита был в это время вакантным, в 1437 г. появился поставленный патриархом митрополит Исидор; новый митрополит был греком и еще до своего прибытия на Русь был известен как сторонник идеи церковной унии [1441]. Исидор прибыл в Москву 2 апреля 1437 г. и 8 сентября того же года выехал из Москвы в Италию, где должен был состояться объединительный собор [1442]. В Твери к сопровождению Исидора присоединился посланец великого князя Бориса Александровича. В «Слове похвальном» четко зафиксировано имя посланца — Фома и его положение в качестве доверенного лица великого князя тверского [1443]. Резко антилатинская и полемизирующая с униатами «Повесть о восьмом соборе» суздальского монаха Симеона превращает Фому в посланца московского великого князя Василия [1444], но два других источника подтверждают сведения тверского анонима. В путевых заметках неизвестного автора, входившего в сопровождение Исидора, человека явно несведущего и незаинтересованного в теологических вопросах, однозначно говорится о Фоме как о «после тверском»; при этом митрополит Исидор характеризуется в этом источнике совсем иначе («русский Исидор») [1445]. Рассказ о чуде, совершенном Сергием Радонежским, также упоминает о некоем тверском после [1446]. В отличие от более ранних взглядов на этот предмет [1447], в современной историографии существует широкое единство среди исследователей, признающих в Фоме после великого князя тверского [1448].

То, что посол был отправлен не из Москвы, а из Твери, послужило для Я. С. Лурье существенным доказательством в пользу его тезиса о стремлении Твери между 1434 г. и 1447 г. к национальному руководству Русью [1449]. Вл. Водов полагает, что византийцы были осведомлены о существовании на Руси большого количества политических центров и целенаправленно отбирали участников будущего собора. Наряду с митрополитом, представлявшим Москву, это были представители из Твери (Фома) и Суздаля (епископ Авраамий) [1450]. В. Водов увязывает эту ситуацию с «каким-либо образом осуществленным» Борисом Александровичем и Василием II «разделением» общерусской власти «между обоими великими князьями» [1451]. Если допустить, что Борис осуществлял таким образом функцию басилевса по отношению к русской церкви [1452], то в таком случае именно отсутствие посла-мирянина из Москвы ставит под сомнение столь акцентируемый В. Водовым «дуализм» (диархию) [1453]на Руси: видимое двоевластие разрешается тогда в пользу Твери. Почему же Москве пришлось предоставить своему соседу право единолично представлять на Флорентийском соборе светские власти Руси?

Большая московская династическая воина не может служить здесь объяснением, поскольку после ослепления в 1437 г. своего соперника Василия Косого Василий II преодолел первую фазу междоусобиц, и возобновление борьбы несколькими годами позже отнюдь не следует представлять, как проявление общего упадка Москвы. Василий II показал себя вполне дееспособным по отношению к татарам, Твери и Великому Новгороду (хотя нигде, за исключением Великого Новгорода, ощутимых успехов он так и не добился). Таким образом, отсутствие московского представителя на соборе следует объяснять иначе. При этом нужно вспомнить о предыстории поставления Исидора: после смерти митрополита Фотия (1431 г.) московский кандидат на пост митрополита епископ Иона Рязанский вновь остался ни с чем. В качестве кандидата Свидригайло во время короткого периода правления последнего в Литве, еще до того, как Иона смог заявить о своих претензиях в Константинополе, митрополитом был поставлен епископ смоленский Герасим. После же смерти Герасима (1435 г.) в Константинополе поторопились в лице грека Исидора поставить митрополитом надежного сторонника унии. Хотя Исидор, став митрополитом, и пользовался расположением в Москве, все же то обстоятельство, что Иона дважды оставался с пустыми руками, должно было вызывать у москвичей недоверие, равно как и замысел церковной унии в целом [1454]. К тому же Москва была представлена на соборе достойными доверия духовными лицами из сопровождения Исидора, более компетентными в обсуждаемых вопросах, чем миряне [1455]; в связи с этим отсутствие светского посла из Москвы на соборе, может быть, следует рассматривать как одно из ранних проявлений осознанного выделения Москвы из прочих русских земель. В свете вышесказанного представление о том, что Тверь взяла на себя представительство всей Руси от лица светской власти из-за слабости Москвы, кажется гораздо менее достоверным, чем предложенная здесь гипотеза [1456].