Николай Борисов - Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины

Указанные особенности вариантов рассказа о «стоянии на Угре» с достаточной убедительностью демонстрируют, что в различных кругах русского общества конца XV в. события 1480 г. осмыслялись и оценивались по-разному. Практически все варианты «Угорщины» несут на себе отпечаток ожесточенной идеологической борьбы. Очевидно, что фактором, обусловившим разнообразие летописной традиции этого времени, было не только оживление «всей духовной жизни этого периода» и, в частности, «реформационно-гуманистических движений» [446], но и отражение в культурных явлениях «живых следов прежней автономии» [447], борьбы различных группировок внутри господствующего класса.

В летописных сводах XVI в., несмотря на сохранение ряда деталей, оставшихся в наследство от предыдущих памятников и сохранивших некоторые оппозиционные по отношению к центральной власти высказывания, четко прослеживается тенденция к более «сглаженному» изображению перипетий 1480 г. Исследователями с полным основанием отмечено, что повествование о «стоянии на Угре» в XVI в. становится менее историчным, но более целостным и отвечающим интересам возвеличивания великокняжеской власти [448]. Противоречия между великим князем и церковными иерархами отходят в редакции «Угорщины» XVI в. на второй план, в то время как отрицательная оценка «мятежа» братьев Ивана III и осуждение действий союзника Ахмед-хана — короля Казимира — усиливается [449].

Вместе с тем остатки оппозиционных великокняжеской власти летописных традиций сохранялись весьма долго, что наглядно иллюстрирует найденный Я. С. Лурье в рукописном сборнике XVI в. рассказ о событиях 1480 г., автор которого обвинял Ивана III даже в намерении «крестьянство продаати» [450].

Процесс складывания единой официальной традиции освещения событий 1480 г. в летописании был длительным и сложным. При переработке первоначального рассказа о «стоянии на Угре» в духе, соответствовавшем интересам великокняжеской, а затем царской власти, его фактическая основа мешала московским книжникам в возвеличивании предшественников Ивана IV. Это обусловило появление таких произведений, которые резко порывали как с фактической основой, так и с «концепцией» событий 1480 г., которая давалась в летописных сводах конца XV в. К числу таких произведений, в частности, относится «Казанская история», созданная в 60-е или 70-е годы XVI в. Она давала исторический обзор русско-ордынских отношений, доказывая, что взятие Казани — справедливое возмездие за ордынское иго на Руси. В соответствии с общей направленностью памятника события 1480 г. были переосмыслены весьма значительно, а роль Ивана III преувеличена по сравнению с летописными сводами конца XV — начала XVI в. Во второй половине XVI в. события 1480 г. уже рассматривались в качестве конечного рубежа ордынского ига, что в общем-то и было сделано автором «Казанской истории»: «И тако скончашася цари ординстии, и таковым божиим промыслом погибе царство и власть великия Орды Златыя. И тогда великая наша Руская земля освободися от ярма и покорения бусурманского…». При этом «Казанская история» акцентировала внимание читателя уже не на «стоянии на Угре», а на расправе Ивана III с ордынскими послами и набеге русских отрядов на Орду [451].

Рассмотрение эволюции рассказов о «стоянии на Угре» в XVII в. показывает, что тенденция к снижению исторической точности в деталях обнаружилась в это время, пожалуй, с наибольшей силой. За «монументально-церковным» стилем повествования практически исчезла историческая реальность 1480 г. Примером в этом отношении может служить рассказ об «Угорщине» в Мазуринском летописце XVII в.: «безбожный царь Ахмат» «зависть с яростию смесив, зол совет помыслив», «яко лев рыкая (и зубы скрегча», устремился к Оке (характерно, что об Угре в летописи не говорится), но встретил здесь «многое воинство великого князя». «Милосердый же бог… посла на татар страх и трепет, аще ж и смертоносную язву, яко мнози в полцех их напрасно умираху… и скоро лобегоша…» [452].

Некоторые исторические сочинения XVII и начала XVIII в. практически «забыли» о «стоянии на Угре». Более того, в некоторых из них вообще не затрагивались конкретные события 1480 г. («Синопсис» И. Гизеля), хотя историческая мысль этого времени связывала именно с правлением Ивана III окончательное освобождение от ордынского ига. Так, А. И. Манкиев поставил «сшибение ига татарского» в один ряд как по значению, так и по времени с «самоначальством великого князя Иоанна Васильевича» и «обретением четвертой части мира, Америки» [453].

Научное исследование обстоятельств свержения ордынского ига началось в XVIII в. Крупнейший русский историк первой половины XVIII в. В. Н. Татищев еще более четко поставил вопрос о связи «восстановления монархии» Иваном III и низвержением «власти татарской» [454]. Вместе с тем надо заметить, что в основе повествования о «стоянии на Угре» в главном татищевском труде — «Истории Российской» лежал практически не измененный летописный текст [455].

Собственно историческое, научное освещение событий 1480 г. было невозможно без непосредственного обращения к источникам на базе критического подхода, определенных источниковедческих приемов. Такой подход при изучении рассматриваемой проблемы впервые проявился у М. М. Щербатова. Историк стремился установить причины событий, основываясь на рационалистической критике летописных известий, их сопоставлении. Так, причину похода Ахмед-хана на Русь Щербатов видел в отказе Ивана III выплачивать дань, причину заключения литовско-ордынского союза — в опасениях правителей Великого княжества Литовского, что Русь посягнет на их владения, и т. п. Отвергнув провиденциалистскую трактовку причин отхода Ахмед-хана от Угры, Щербатов предположил, что он объяснялся набегом русских отрядов на Орду. В пользу этого, согласно историку XVIII в., говорило совпадающее повествование о событиях 1480 г. «Казанской истории» и «Скифской истории» А. Лызлова — типичный для рационалистической историографии этого времени критерий достоверности известия. Щербатов не дал оценки значения событий 1480 г. в истории русско-ордынских отношений, хотя весьма проницательно отметил «тогдашнюю слабость капчатских татар» [456].

Однако уже представитель следующего поколения дворянских историков — Н. М. Карамзин — рассматривал «стояние на Угре» как момент окончательного свержения ига: «здесь конец нашему рабству» [457]. Карамзин значительно расширил круг использованных источников как за счет летописного материала, так и за счет посольских дел, в результате чего внутриполитическая и внешнеполитическая обстановка во время «стояния» были освещены гораздо подробнее. Карамзин критически отнесся к сведениям «Казанской истории» о причинах похода татар на Русь. По его мнению, «другие летописцы, согласнее с характером Иоанновой осторожности и с последствиями, приписывают ополчение ханское единственное наущениям Казимировым» [458]. Приведенный пример ярко показывает и слабые стороны карамзинской критики источников: она в значительной степени была ограничена потребностями общей концепции, заставляющей историка всячески подчеркивать мудрость и осмотрительность русских государей. В связи с этим колебания и нерешительность Ивана III, о которых упоминалось в летописях, легко превращались под пером Карамзина в «природные хладнокровие и осторожность»; послание Вассиана на Угру было включено в карамзинский труд лишь частично, с изъятием и сглаживанием наиболее «неподходящих» и резких мест, а известия о недовольстве народа во время событий 1480 г. рассматривались в качестве очередного примера непонимания «чернью» мудрых помыслов верховной власти [459]. Карамзинская трактовка событий 1480 г. была фактически повторена другим видным представителем дворянской историографии XIX в. — Н. Г. Устряловым [460].