Николай Борисов - Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины

Но если все сказанное убедительно свидетельствует о переработке позднейшими мастерами рублевского оригинала или оригиналов (не исключая, впрочем, возможности создания уравновешенной модели и самим художником, например, по чьему-либо заказу), то вряд ли к ним принадлежала лаврская «Троица».

Уж слишком много различий между ней и перечисленными выше памятниками. Последние, за вычетом отдельных произведений мелкой пластики и шитья, гораздо больше места отводят пейзажу, соответственно уменьшая масштаб фигур и воздействуя на их художественную функцию; формы деревца и горы, а в какой-то степени и палат [673] отличны от рублевских. На всех изображениях у центрального ангела отсутствует золотой клав(!) [674]. Подножие левого ангела всюду сдвинуто вправо, так что становится полностью видна передняя ножка седалища, к которой в ряде случаев пририсовывается еще одна [675]. Почти всегда на столе стоит не одна, а три чаши [676]. Левая рука левого ангела полностью окутывается гиматием, тогда как у Рублева рукав написан короче [677]. Позем обыкновенно не травный (зеленый), а гористый (охристый).

Наконец, нигде не заметно явного подражания «Троице» Рублева и в колорите. Мы не можем согласиться с распространенным мнением, что расхождения между Рублевым и его подражателями объясняются присущим средневековым живописцам свободным, творческим отношением к копированию (а также состоянием самой «Троицы» ко времени копирования). Между тем именно подобный взгляд на вещи позволил В. Н. Лазареву утверждать, что «Троица» Рублева «вызвала бесчисленные подражания» и «была любимейшей иконой древнерусских художников» [678], а исследователей, сопоставляющих с «Троицей» конкретные копии, вынуждал оценивать последние в терминах типа «восходит», «следует в общих чертах», «несколько свободно повторяет», «перерабатывает», «берет за основу» и т. д. [679].

Конечно, средневековые воспроизведения «образцов» не являлись копиями в современном смысле слова, а скорее репликами. Крупные мастера, хорошо знавшие свое дело, не имели особой нужды в точном репродуцировании. Это прекрасно показано Епифанием на примере Феофана. Но следует ли из этого, что на Руси вообще не прибегали к сравнительно точному копированию? Тот же Епифаний свидетельствует прямо противоположное, когда говорит об обычной ремесленной практике («недоумения наполнишася присно приницающе, очима мещуще семо и овамо, не толма образующе шарми, елико нудяхуся на образ часто взирающе»). Сам он не только не погнушался осужденной им «методой», когда речь зашла о рисунке Феофана Грека, но и позволил «преписать» рисунок «прочиим иконописцам московским» [680]. Таким образом, произведения знаменитых художников (к которым принадлежал и Рублев) сразу вызывали большой интерес в кругах рядовых иконописцев [681] и воспроизводились, по-видимому, весьма тщательно. Высокая степень точности передачи образца требовалась порой и от признанных мастеров при воспроизведении чтимых реликвий. Так, возвращая в Смоленск местную икону Богоматери, Василий II приказал снять с нее «меру» и «назнаменовать образ», что указывает, на наш взгляд, на тщательность предполагавшейся копии [682]. Иначе в рисунке и не было бы надобности. Ведь иконография Богоматери Одигитрии типа Смоленской, несомненно, была известна москвичам. Сказанное подтверждают дошедшие до нас реплики другой знаменитой иконы — Владимирской. Те из них, что выполнены московскими мастерами конца XIV–XV в., отличаются от оригинала, но между собой обнаруживают чрезвычайно большое сходство [683]. А две копии в размер подлинника — «Владимирская запасная» и икона владимирского Успенского собора, написанная, вероятно, Андреем Рублевым, — практически идентичны по рисунку, хотя сильно различаются в художественном отношении. С конца XV в., когда древняя икона окончательно утверждается в Москве, появляются ее узнаваемые отображения, далекие от тех вольностей, которые приписывают иконописцам, повторявшим «Троицу» Рублева [684].

Наконец, В. Н. Лазаревым в свое время была отмечена и проанализирована необыкновенная иконографическая близость деисусных и праздничных икон иконостасов Благовещенского и Троицкого соборов (к ним надо причислить и Успенский владимирский), созданных артелями, в состав которых входил Андрей Рублев [685]. Эта близость, свидетельствующая об использовании одних и тех же образцов, указывает еще на один частный случай изготовления «точных» копий — при исполнении крупных и срочных заказов, когда мастера не имели времени (а ученики — права) вносить существенные изменения в трактовку композиций. Рублевская иконография хорошо воспроизведена в ряде икон Кирилло-Белозерского иконостаса 1497 г. Паисий и другие художники, работавшие над «Троицей», этому примеру не следовали.

Вдохновлялись ли копировщики Рублева самим творением художника или имели дело лишь с его отражением в образцах, прошедших, может быть, не через одни руки, их многочисленные отступления от подлинника одинаково необъяснимы. Так как образцы, в каком бы виде они ни существовали — в виде рисунков (что очевидно), «таблеток» (что вероятно) или «прорисей» (что допустимо) [686], и каким бы искажениям они ни подвергались в процессе неоднократного перерисовывания, позволяли удовлетворительно воспроизвести оригинал, по крайней мере, в рисунке. Что же касается колорита, то здесь, вероятно, необходимо было обращение либо непосредственно к подлиннику, либо к какому-то промежуточному «списку», что, как уже говорилось, не прослеживается ни в одной из рассмотренных выше копий. Между тем еще в середине XVI в. мастер сени царских врат Троицкого придела собора Василия Блаженного «помнил» о красках лаврской «Троицы» [687].

Вывод из всего сказанного может быть только один. Если реплики Паисия и других мастеров в конечном итоге восходят к «Троице» Рублева (а это скорее всего так), то не к той, что дошла до нас, а к иной (или к иным). Композиция этого утраченного протооригинала в общих чертах может быть восстановлена способом, близким к тому, каким восстанавливаются по поздним спискам древние литературные памятники. В результате сравнительно-текстологического анализа списков выявляется общий для них текст, который в принципе и должен принадлежать протографу. Если бы реплики рублевской «Троицы» имели тот вольный характер, о котором так часто пишут, то особенности, отражающие индивидуальность отдельных произведений, количественно доминировали бы над «общим текстом» композиции, — иконографические признаки имели бы сильный «разброс», затрудняя классификацию. Но в том-то и дело, что это не так, и мы уже отмечали целый ряд признаков, типичных для всех или абсолютного большинства вышеназванных произведений, принадлежащих к разным эпохам и стилям и одновременно непрослеживаемых в лаврской «Троице». Это «развитой пейзаж» (для икон), формы которого тяготеют к типологической однородности (преобладают «рублевские» палаты с колонной и велумом, дуб с двумя кронами, гора с двумя или тремя вершинами, обычно с «пещерой») отсутствие клава (почти всюду) у среднего ангела; сдвинутое вправо подножие (иногда третья ножка у седалища) левого ангела, удлиненный левый рукав его гиматия, охватывающий ладонь; три чаши и «натюрморт» на трапезе; «гористый» позем.