Александр Сидоров - Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Городской облик Магадан стал обретать лишь после войны. Анатолий Жигулин, попавший сюда в августе 1950 года, вспоминал:

«Город Магадан был скучен, малоэтажен. Бросалось в глаза почти полное отсутствие на улицах какой бы то ни было растительной зелени. Правда, когда шли через город, встретился справа городской парк. Он представлял собой порядочную, за зелёным штакетником, площадь. С аккуратными песчаными аллеями, с зелёными скамейками и белыми (цементными стандартными) скульптурами. Маленькие, посаженные в парке деревца лиственниц были почти не заметны.

Пересылка была, естественно, на окраине, а далее начиналась болотистая кочковатая низина и сопки… В зоне пересылки было несколько строящихся домов — двухэтажных кирпичных и одноэтажных деревянных. Возвышалось большое, уже готовое здание столовой с колоннами — сталинский ампир послевоенных лет… Но это не были постройки для заключённых — в оцеплении пересыльного лагеря строились городские дома, говоря теперешним языком, — городской микрорайон. Когда строительство заканчивалось, готовый участок отрезался от пересылки колючей проволокой или сплошным деревянным забором с колючей проволокой над ним, а к площади лагеря прибавлялся новый неосвоенный кусок предсопочной равнины или пологого склона сопки. Начиналось новое строительство. И так далее, до самого послесталинского уничтожения лагерей.

…С высокого склона сопки как на ладони был виден весь город Магадан — “столица Колымского края”. И оказывалось, что в центре его порядочно больших, трёх- и четырёхэтажных кирпичных домов. Это были учреждения и жилые дома Дальстроя. И они продолжали возводиться. На пересылке была постоянная бригада, которая строила в центре Магадана 58-квартирный жилой дом, предназначавшийся для высших чинов руководства специального Берегового лагеря».

В начале 1950-х служил в Магадане и мой отец. Помню, на снимках, которые он привёз по окончании службы, меня, мальчишку, поразила величественная красота города. И неудивительно: ведь здания в центре по улице Ленина отразили влияние ленинградской архитектурной школы.

После войны Магадан развивается не только в архитектурном смысле. Так, в августе 1945 года сюда пришёл пароход «Феликс Дзержинский» с двумя тысячами девушек, прибывших на Колыму по комсомольским путёвкам. Он привёз магаданцам сокровище, которое для них было дороже золота, — «ярмарку невест»!

В общем, к моменту создания песни «Ванинский порт» Магадан превращался в подлинную столицу Колымского края. Правда, зэкам это особой радости не сулило. Дорога большинства из них из Магадана шла на шахты, прииски, глухие таёжные командировки. В 1951-м появилась горькая колымская шутка. Тогда главную улицу Магадана назвали именем Ленина, и лагерники заявили, что городу есть чем гордиться: его центральная улица — самая длинная в мире! Не только потому, что её длина шесть с половиной километров. Просто её естественное продолжение — печально известная Колымская трасса протяжённостью свыше двух тысяч километров. Именно по ней зэки и отправлялись в лагеря. Нередко — навстречу смерти…

Сравнение колымских лагерников с тенями неудивительно: в этом сказывается античная литературная традиция, называющая «царством теней» страну мёртвых — Аид. Позднее стараниями Данте так назовут и христианский ад. Адом была для зэков и лагерная Колыма. Стоит ли удивляться, что не только в песне о Ванинском порте, но и во многих мемуарах лагерников, прошедших зоны Колымского края, встречается мрачное сравнение зэков с тенями?

Откроем воспоминания Екатерины Кухарской «Будь что будет» (события относятся к концу 30-х годов): «Лагерь к этому времени наполнился толпами дистрофиков с лесоповала, вяло бродящих по двору. Трудно было узнать кого-нибудь среди этих теней. Там, где должны быть выпуклости, были впадины, выперлись черепные кости, запали глаза. Знакомое выражение тупого безразличия, равнодушия ко всему на свете глядело из глаз». Тот же образ использует осуждённый комбриг (позже — генерал, командующий армией) Александр Горбатов, до 1940 года отбывавший срок на золотоносном прииске «Мальдяк»: «По склонам гор, растянувшись на четыре километра, вереницей бредут исхудалые люди — не люди, а тени, вытянув, как журавли в перелёте, шеи вперёд, и, напрягая последние силы, тянут древесину». Похожую картину рисует Иван Джуха, рассказывая о спецлагере «Инвалидка»: «Брёвна тащили с сопки вниз. Зимой вереница инвалидов — уже не людей, а теней от них, растягивалась на все четыре километра. Из последних сил, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, эти ходячие трупы тащили неподъёмные брёвна».

Условия отбывания срока постоянно ужесточались. Во второй половине 1930-х новые «хозяева тайги» упразднили берзинский либерализм: отменили выходные, увеличили продолжительность рабочего дня до 14 часов, убрали зачёты и т. д. Тот же Джуха пишет: «НКВД внимательно следило, чтобы лагерь не превратился в дом отдыха… Единственная задача в лагере была — выжить. На Колыме она обрела жестокую форму жестокой поговорки: “умри ты сегодня, а я — завтра”. На освобождение от работ существовал жёсткий лимит. При исчерпании лимита даже уже давно “дошедший до социализма” зэк не мог рассчитывать на милость лагерного врача и освобождение от работы… Быстрее других “доходили” те, кто хорошо работал, кто надеялся ударным трудом заработать побольше зачётов и тем самым сократить лагерный срок. Но главная мотивация, двигавшая ударниками, исходила из желудка. Заработать большую пайку становилось насущной потребностью большинства из тех, кто не понимал, что губит не маленькая пайка, а большая».

«Дошедшие до социализма», доходяги, представляли собой жуткое зрелище. Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте» рассказывает о «проходящей… очереди фантастических существ, закутанных поверх бушлатов в мешки, обмотанных тряпками, с чёрными отмороженными, гноящимися щеками и носами, с беззубыми кровянистыми дёснами. Откуда они пришли? Из первозданной ночи? Из бреда Гойи? Какой-то апокалиптический ужас сковывает всё моё существо».

Доходяга — самая ходовая характеристика массы заключённых, которые не могли приспособиться к лагерной действительности, не в силах были выдержать тяжелейших условий рабского труда. Сергей Снегов в сборнике рассказов «Язык, который ненавидит» дал словарь жаргона узников советских лагерей, где слово «доходяга» трактуется следующим образом: «Обессиленный, готовый отдать концы. Словечко, ставшее общелитературным. Во многие годы нашей истории слишком уж распространено было явление, обозначавшееся этим словом». Помимо «доходяги», для определения угасающих физически и морально людей использовались определения «фитиль» и «огонь»: по принципу «догорает, дунь — погаснет». Тот же Снегов по поводу «огня» поясняет: «Физически ослабевший, отощавший… Доходяга высокой степени». Скопление доходяг иронически называли «лебединое озеро», поскольку словечко «доходить» имело синоним — «доплывать», а доходяги смахивали на плывущих лебедей своими тощими шеями (вспомним, что Горбатов сравнивал дистрофиков с журавлями, вытягивающими шеи в полёте).