Александр Сидоров - Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Порою заключённые не узнавали даже сами себя. Иван Алексахин пишет: «Однажды, разгружая ящик со стеклом, я был поражён — на меня смотрел мой 60-летний отец. Больше года я не видел себя в зеркало и тут понял, почему меня все блатные называют старик. За один год я постарел на несколько десятков лет, а было мне только двадцать девять». Екатерина Кухарская, описывая встречу мужского и женского этапов, сетует: «Искали своих, но узнать даже самого близкого человека среди этой толпы людей, обезличенных одинаковой одеждой, отросшими, почему-то у всех рыжеватыми бородами и общим выражением измученных жёлтых лиц, было невозможно». Варлам Шаламов в стихотворении «Камея» назвал Колыму «страной морозов и мужчин и преждевременных морщин».

Но вот что удивительно… Многие лагерники, которые прошли суровые колымские испытания — холодами, изнурительным трудом, голодом, многолетней изоляцией и издевательствами, — после освобождения жили до глубокой старости, сохраняя ясный ум и работоспособность. Колыма ломала слабых — но уж сильных, выносливых она закаляла, как закаляют булат. Хотя — не дай Господь никому из нас пройти такую закалку…

Многие блатные и лагерные песни, как известно, существуют не только во множестве разнообразных вариантов, но и подвергаются переделкам, пародируются, меняются сюжетно и т. д. Не минула чаша сия и песню о Ванинском порте. Правда, по сравнению, скажем, с «Муркой» или «Гоп со смыком» колымский гимн перекраивался не столь часто. При этом создатели новых версий порою бездумно «скрещивали» куплеты, которые противоречили один другому. Так случилось с вариантом, который был записан фольклористом Владимиром Бахтиным в 1990 году от бывшего заключённого И. Морозова и условно назван «Лагерная»:

Действие песни перенесено с одного края России на другой — с Колымы на Печору, то есть в Республику Коми, при этом авторы переделки нарушили логику и смысл повествования. На это указывает в своём комментарии Бахтин: «Обратите внимание на обрамляющие песню строфы — они словесно близки. На первый взгляд даже кажется, что это удачная творческая разработка одного и того же сюжетного мотива. На самом же деле строфы соединены совершенно механически, по внутреннему смыслу они взаимоисключают друг друга (“Но чувства мои сбережёшь” и “Меня ты встречать не придёшь”)». Впрочем, противоречие это легко устраняется, стоит лишь убрать первый или последний куплеты. Скорее, можно говорить не о внутреннем противоречии цельной версии-переделки, а всего лишь об особенностях исполнения Морозова, который просто автоматически напел две версии одного и того же куплета.

Более интересна переделка «Ванинского порта», приведённая в сборнике Джекобсонов, написанная от лица заключённых, работающих на урановых рудниках:

Одним из самых известных мест добычи урановой руды был рудник Бутугычаг, что значит «Долина смерти». Здесь ещё в феврале 1948 года было организовано лаготделение № 4 особого лагеря № 5 — Берлага («Берегового лагеря»). Тогда же начали добывать уран. На базе уранового месторождения затем создали комбинат № 1, который вошёл в состав Первого управления Дальстроя. В начале 1950 года в двух лагпунктах, которые обслуживали комбинат, находилось 2243 человека. Через два года их число достигло 14 790 человек. Но уже к 1954 году, после «бериевской» амнистии, на руднике и гидрометаллургическом заводе по обогащению урановой руды осталось всего 840 человек. К концу мая 1955 года Бутугычаг был окончательно закрыт, а находившийся здесь лагерный пункт ликвидирован навсегда.

Разумеется, работа на урановых рудниках считалась даже страшнее, чем на золоте. О «Долине смерти» ходили страшные легенды. И неспроста. Ведь своё название это место получило, когда охотники и оленеводы из родов Егоровых, Дьячковых и Крохалевых, кочуя по реке Детрин, натолкнулись на громадное поле, усеянное человеческими черепами и костями. У оленей в стаде стала выпадать шерсть на ногах, а потом животные ложились и не могли встать. Так и умирали. Кочевники жалели животных. Зэков — никто не жалел.

На Бутугычаге несколько лет работал будущий поэт Анатолий Жигулин. Его здоровье крепко подкосили урановые рудники. При этом даже в автобиографическом романе «Чёрные камни» Жигулин так и не смог напрямую написать, что добывал уран. Но от этого его описание урановых рудников не стало менее впечатляющим:

«Работа в любой шахте вредна. А в мокрых или пыльных рудниках при плохом питании — тем более… Едкий туман стоит в штреке, видимость плохая, с брёвен крепления капает, а порой и струится вода. Вода плещется и на путях под ногами. В сухом штреке — мелкая, как пудра, удушающая рудная пыль. Кашель до кровохарканья.

Чтобы не идти работать в штреки и на блоки… я отказывался от работы вообще, за что месяцами сидел в холодном БУРе на 300 граммах хлеба и воде. Я соглашался вместо теплой шахты работать зимою на поверхности. Жестоко обмораживался, попадал в лазарет. Знал, что с моими легкими при работе в штреке неизбежно погибну.

Рудообогатительная фабрика тоже была, что называется, вредным производством. В дробильном цехе та же, но ещё более мелкая пыль. И химический, и прессовый цехи, и сушилка (сушильные печи для обогащённой руды) были чрезвычайно опасны едкими вредоносными испарениями…