Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Эти адреса, прибывавшие в конце термидора, были тщательным образом классифицированы, однако их не зачитывали Конвенту, чтобы тот удостоил их почетного упоминания... Покушение на «священную особу Робеспьера», о котором в них идет речь, — это, без сомнения, не 10 термидора, а непонятная история

Сесиль Рено, девушки двадцати лет от роду, у которой был найден перочинный ножик, когда она пыталась приблизиться к Робеспьеру. Она была обвинена в покушении на его жизнь, приговорена к смерти и 29 прериаля, одетая в красную рубаху отцеубийц, взошла на эшафот. Адреса с выражением возмущения и единодушного энтузиазма прибыли в Париж с большой задержкой, однако употребленные в них клише можно было по большей части использовать вновь, для обличения «нового Катилины».

Постоянное употребление одних и тех же эпитетов — «новый Каталина», «новый Кромвель» — в сотне адресов не перестает удивлять. Как мы уже сказали, под этими адресами стоят сотни подписей. Многие из них начертаны неумело и с большим трудом, не привыкшими к перу руками; порой на месте подписи мы находим крестик, а в конце отдельных адресов — длинные списки имен тех граждан, которые, «будучи неграмотными, потребовали, чтобы за них расписались секретари» (народное общество Оранжа, 18 термидора). Присутствие этих неграмотных и полуграмотных людей на заседаниях народных обществ, без сомнения, свидетельствует о приходе в политику во время Революции — и, в частности, во II году — новых социальных слоев. Но были ли они и в самом деле столь погружены в историю античности, знали ли они, кто был «предыдущий Катилина»? Действительно ли «черная легенда» Кромвеля была столь широко распространена, что неграмотным людям его имя сразу же приходило в голову, когда они хотели заклеймить «нового тирана», свергнутого в Париже? И о чем думали пятнадцатилетние подростки из общества Юных Республиканцев коммуны Ангулема, которые совершенно спонтанно выражали свои эмоции следующими словами: «Сколь же величественна была Гора в эти ужасные мгновения! Весь мир наконец увидел, что она стоит выше любых заговоров! Отцы Отчества, вы обессмертили свои имена, вы — лучшие представители рода человеческого! Оставайтесь же на своих местах, пока не будут уничтожены все негодяи, все тираны, катилины, кромвели, диктаторы, триумвиры»?

Эти адреса говорят не только о спонтанных чувствах тех, кто их составлял и подписывал. Сам их язык напоминает нам об условиях возможного выражения того прекрасного единодушия, которое они демонстрируют. Клише и стереотипы подразумевают единый образец, воспроизводимый во всех этих адресах. И он довольно легко улавливается. На самом деле это воззвания Конвента и отчеты о его заседаниях предоставляли клише и явно служили первоначальным источником вдохновения. Адреса написаны суконным языком II года Республики, тем же самым, с разницей лишь в некоторых эпитетах, который использовался для того, чтобы восхвалять неуязвимость «священной особы Робеспьера». Какое бы облегчение на самом деле ни было испытано при известии о «свержении тирана», адреса свидетельствуют о единообразии языка, используемого при Терроре, о направляемом сверху единодушии, о конформизме и оппортунизме, приобретенных и усвоенных в качестве основы политического поведения во времена Террора. Те, кто составлял и подписывал эти адреса, — это те же самые люди, что некогда осуждали федерализм, «кошмарные заговоры» Дантона или «бесчестного Эбера». (А некоторые адреса к тому же прослеживали связь между «новым заговором» и другими, более ранними...) Люди прекрасно поняли, насколько опасно высказывать сомнение по поводу разоблаченных в Париже «заговоров»; элементарная осторожность требовала от них встать на сторону победителей. Монополия на информацию и господство центральной власти над общественным мнением оставляли им весьма узкое поле для самовыражения — выспреннюю риторику, восхваления и обличения.

Тем не менее удивительно, что эти адреса представляют «кошмарный заговор» как весьма отдаленное явление, имевшее место в Париже. После казни «триумвиров» опасности более не существует; единодушный народ смыкает свои ряды вокруг Конвента как «центра притяжения»; Революция одерживает еще одну победу, самую крупную (последняя победа всегда самая крупная, а последний заговор — самый «ужасный»); «отцы Нации» остаются на своих местах. Народ в Париже вновь оказывается достоин отправляемых отечеством адресов, хранящих молчание о колебаниях парижских секций (хотя в своем докладе Барер весьма прозрачно на них намекнул). Адреса крайне редко отваживаются выйти за рамки, очерченные посланиями Конвента, и, в частности, обличить сообщников Робеспьера на местах. И в этом случае речь вновь идет исключительно о тех депутатах Конвента, чьи «маски» уже были «сорваны» — таких, как Лебон в Аррасе или Кутон в Клермон- Ферране. Лишь однажды, в Освобожденном Городе (бывшем Лионе), народное общество присовокупляет к адресу, прославляющему прекращение «новой губительной для свободы бури» (под ним стоит около семисот подписей), протокол своего заседания, в котором выражается определенная озабоченность: «Необходимо сделать все, чтобы наши раздоры не пошли на пользу аристократии. Уже сегодня [14 термидора] незнакомые люди ходят по нашим улицам, и их взгляды зловещи... «Да, это так!" — вскричало все собрание».

Следуя существовавшим тогда клише, авторы этих верноподданнических посланий невольно отдают должное и Робеспьеру. Порой это объясняется огромным авторитетом, которым тот пользовался. При этом, разумеется, выражается негодование в адрес «лицемера», умевшего чрезвычайно искусно прикидываться добродетельным и неподкупным патриотом и соответственно обманывать народ, оказавший ему доверие. «Наша любовь к этим людям, в которых мы видели надежную опору Республики, при известии об их предерзком заговоре превратилась в глубочайшее отвращение» (народное общество Гере, департамент Крёз, 14 термидора). «Еще недавно все республиканцы проливали бы потоки слез над могилой человека, который признан сегодня большим преступником, чем кромвели, катилины, нероны, и который превзошел своими, известными ныне, преступлениями всех чудовищ, рожденных землей на несчастья народам» (граждане Треньяка-ла-Монтань, департамент Коррез).

А что же стало на следующий день после 9 термидора с «террористами», с ревностными сторонниками Робеспьера? Нет никаких оснований предполагать, что они хранили молчание; их голоса сливались с другими в общем хоре народных обществ и местных администраций, тех политических кадров, которые созывали собрания, формулировали адреса и т.д. Слишком легко возмущаться сегодня их оппортунизмом (не забудем, что после отправки адресов обличающие голоса стали раздаваться и на местах, в их собственных коммунах). Этот оппортунизм, это единообразие поступков и языковых норм — тоже один из ликов Террора. Направленные в Конвент поздравительные адреса делают очевидной ту особенность открытого 9 термидора периода, о которой мы уже говорили: выход из Террора начинается на базе того дискурса, форм политического поведения и социальной системы образов, которые были сформированы во времена Террора и унаследованы от него. Разрушение этого насаждаемого единства, обнажение конфликтов и распрей, накопленных за время Террора, но приглушенных им, — все это было и непременным условием выхода из Террора, и его неизбежным следствием.