Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

В конце II года никто не ставил под сомнение благотворность «свержения тирана» и заслуги «революции 9 термидора»; как мы уже отмечали, она повсеместно рассматривалась в качестве исходного рубежа, за который уже нет возврата. Даже те, кто начал критиковать путь, по которому стали развиваться события, в частности, «преследования патриотов», делали это во имя 9 термидора и в противовес «тирании Робеспьера». А как могло быть иначе? Встать на защиту Робеспьера означало совершить не только политическое самоубийство, но и просто самоубийство, поскольку это было бы расценено как преступление против Революции. Однако, каким бы образцовым ни было такое единодушие, на его фоне возникал вызывающий раздоры вопрос: «Как же все-таки это произошло?» (если воспользоваться формулировкой, которую употребил Эдм Пети в своей речи в Конвенте 29 фрюктидора). Начатая таким образом дискуссия была преимущественно политической: главной темой для обсуждения была эволюция общества, и в особенности — эволюция революционной власти. Однако здесь существовал и эмоциональный аспект: на кого можно возложить ответственность за Террор, не провоцируя при этом отмщение тем, кто проводил его в жизнь? Несмотря на все аргументы ad hoc и ad personam, быстро оканчивавшиеся сведением счетов, эту дискуссию можно назвать первыми в истории крупными дебатами о Терроре. В их ходе были сформулированы многие тезисы, которые позднее, особенно в XIX веке, оказались подхвачены, более глубоко обоснованы и развиты историками. К аргументам в этом споре часто примешивались свидетельства как тех, кто проводил Террор в жизнь, так и тех, кто стал его жертвами. При помощи лексики эпохи Просвещения и революционной риторики сиюминутные политические аргументы обрастали философскими «размышлениями», аналитическими записками в форме столь частых в Конвенте бесконечных речей. Но и Конвентом эти дебаты не ограничились. Они выплеснулись в прессу, где проходили особенно свободно; они велись в масштабе всей страны, поскольку в каждой коммуне были свои «террористы» и свои политические и личные счеты с ними. Разумеется, поскольку Конвент, этот «центр объединения и просвещения», оставался тем местом, где шла борьба за власть, о Терроре там говорили особенно много. Чтобы все сказанное было проще анализировать, наметим несколько линий, по которым давались ответы на вопросы о том, почему появился Террор и как он развивался:

- Террор был и творением, и ошибкой Робеспьера; причины тирании кроются в чудовищном характере самого тирана;

- Террор представлял собой не более чем неожиданное осложнение на славном пути Революции, сражающейся с врагами;

- Террор представлял собой особую систему власти, механизмы и истоки которой еще надо выявить.

Мы можем разделить эти ответы на две группы: ту, где Террор оказывался порождением обстоятельств и соответственно никто не нес за него ответственности; и ту, где он рассматривался как чудовищное преступление, что влекло за собой необходимость найти людей, лично ответственных за эти непростительные преступные деяния, чем бы они ни руководствовались.

Тем не менее, систематизировать эту «типологию» едва ли возможно. На самом деле дебаты отнюдь не имели академического характера; их целью была власть, реванш или, попросту, головы тех, кого обличали как «террористов». Те ответы, которые мы уже выделили, не служат исключением, однако они накладывались друг на друга и дополняли друг друга. Не существовало еще прочных позиций, всё еще находилось в движении, в поиске: соответствующего политического опыта еще не было, а политическая ситуация оставалась нестабильной.

«Вина лежит на Робеспьере». Прежде всего следует составить список оскорблений, которыми изобиловали поздравительные адреса в Конвент: «новый Катилина», «новый Кромвель», «новый Нерон», «омерзительное чудовище», «убогий негодяй» и т.д. Клише, ставших частью политического языка термидорианцев, было немало; так, если упоминался «последний тиран», речь непременно шла о Робеспьере. Однако не следует недооценивать значение этих оскорблений, поскольку сам их накал уже многое говорит о политическом климате той эпохи. Использование клише было своеобразным ритуалом, можно даже сказать, коллективным экзорцизмом. «Новый Катилина», «чудовище», «лицемер» — все эти эпитеты в некотором роде помогали разгадать эту таинственную личность и представляли ее действия и ее роковое влияние как своеобразную историческую и моральную катастрофу. Робеспьер представал человеком одновременно и знакомым, и необыкновенным, что делало 9 термидора и разоблачением, и освобождением. Бесчисленные адреса повторяют одно и то же: с его смертью Республика оказалась спасена [30].

Можно сказать, что личность Робеспьера и зачаровывала, и тревожила. Один из текстов того времени, «Портрет Робеспьера», имел необыкновенный успех: вначале он был опубликован отдельной брошюрой, а затем перепечатан в ряде газет. Вот физический портрет:

«Его рост составлял пять футов и два или три дюйма; осанка была очень прямой; походка — четкой, энергичной и слегка резкой; пальцы нередко сжимались, как если бы у него защемляло какой-то нерв; то же самое движение чувствовалось в плечах и в шее, которой он судорожно дергал то вправо, то влево; его одежда отличалась элегантной чистотой, а волосы были всегда уложены; [...] цвет лица был мертвенно-бледным и желчным, взгляд — мрачным и потухшим; он часто моргал, как бы вследствие тех конвульсий, о которых я только что говорил».

Моральный и интеллектуальный портрет:

«Хотя он часто произносил высокопарные слова «добродетель" и «Родина", думал он только о себе. В основе его характера лежала гордыня, одним из его пороков являлась жажда литературной славы, еще более он стремился к славе политической... Дерзкий и трусливый, он тщательно маскировал свои действия и нередко с отвагой нападал на своих жертв... Слабый и мстительный, целомудренный в силу темперамента и распутник в воображении, он жаждал верховной власти во многом потому, что она привлекала к нему взоры женщин, а он любил их привлекать; к его честолюбию добавлялось кокетство; [...] его обаяние было во многом направлено именно на впечатлительные умы. [...] Он тщательно рассчитывал обаяние своих речей и, в некотором роде, имел к этому талант; он довольно хорошо держался на трибуне; в его речи преобладали противопоставления, и он частенько прибегал к иронии; его слог отнюдь не был возвышенным; его манера речи, порой гармоничная, ритмичная, порой — резкая, яркая, но порой (и зачастую) заурядная, всегда отличалась обилием общих мест и разглагольствованиями о «добродетели", «преступлении", «заговорах" ... Его логика неизменно оставалась четкой, и подчас он ловко жонглировал софизмами, но в целом его мозг оставался бесплодным, а кругозор — узким, как практически всегда бывает с теми, кто слишком занят самим собой».