Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

«Если правительству требуется наверняка закончить революцию, прежде всего необходимо, чтобы оно само не было орудием контрреволюции. Установление тирании, пусть даже ненадолго, не может рассматриваться как способ установить свободу, поскольку для того, чтобы прочно и безнаказанно существовать в течение одного года, одного месяца, одного дня, оно должно встать, по крайней мере в это время, над любой оппозицией... Только то правительство способно завершить революцию и защитить ее, которое сможет ее полюбить и заставит трепетать тех, кто ее предает».

Правительство эпохи Террора не ограничивалось тем, что «наблюдало за неправильными действиями, угрожало им, карало их соответствующим наказанием; оно угрожало людям, угрожало постоянно и за все, угрожало всем самым жестоким, что только может породить воображение». Намек более чем прозрачен; для

Тальена Террор начинается не с отмененного к тому времени закона от 22 прериаля, а с 17 сентября 1793 года, с закона о подозрительных, все еще остающегося в силе. Иными словами, в качестве краеугольного камня Террора как системы он рассматривает концепцию «подозрительного».

Террор угрожает людям и наказывает их за то, что они собой представляют, а не за то, что они совершили; тем самым с введением концепции «подозрительных классов» правосудие сменяется произволом. «Система Террора подразумевает отправление беззаконной власти теми, кому она доверена. Она также подразумевает абсолютную власть, а под абсолютной властью я понимаю ту, которая никому не подчиняется и ни перед кем не отчитывается, но требует от всех отчета и подчинения... Система Террора подразумевает власть предельно сконцентрированную, в наибольшей степени стремящуюся к единству и по необходимости тяготеющую к монархии». При этой системе Франция была разделена на «два класса: на тех, кого боялись, и тех, кто боялся, на преследователей и преследуемых». Несмотря на заявления власти о том, что она представляет собой «канцелярию Террора», он не обрушивался исключительно на «подозрительные классы», поскольку «было необходимо, чтобы Террор либо существовал повсюду, либо не существовал нигде». Он представлял собой страх в чистом виде, доведенный до предела. Он упразднил правовое государство.

Когда Тальен описывал таким образом своеобразную феноменологию Террора и его политических средств, он, несомненно, опирался на свой двойной опыт — и того, «кого боялись», и того, «кто боялся». Террор «портит человека и низводит его до уровня животного; он истощает все физические силы, способствует извращению морали, перемешивает все идеи, уничтожает все привязанности; [...] вызывая запредельные эмоции, террор требует или все, или ничто». У правительства есть только одна возможность использовать Террор, «заставить всех трепетать» — угрожать единственным наказанием, смертной казнью, «угрожать ею беспрестанно, угрожать ею всем, угрожать посредством крайних мер, сменяющих одна другую и все более усиливающихся; угрожать за любое действие, и даже за бездействие [...] угрожать, демонстрируя не перестающую поражать абсолютную власть и ничем не сдерживаемую жестокость». Террор, система всеобщего страха, влечет за собой другую систему — подозрений и доносов: «Необходимо поместить капкан на каждом шагу, шпиона в каждом доме, предателя в каждой семье, поставить над [sic] судами убийц».

Таким образом, система Террора обладает собственной динамикой: она стремится себя увековечить. Без сомнения, Террор изображали как власть временную, комплекс мер на переходный период, необходимых для того, чтобы обеспечить окончательную победу принципов и ценностей Революции. Тем не менее стоит ввести Террор, как у него появляется тенденция к превращению не только в беззаконную и абсолютную власть, но и в постоянную систему. И в самом деле, как можно надеяться, что те, кто проводил его в жизнь, «вновь сольются с остальной частью людей, когда у них появилось столько врагов? Как не бояться мести, когда они совершили столько преступлений? Как не воспользоваться порожденным тиранией Террором для того, чтобы увековечить тиранию?» А затем «те, кто управляет Террором, сами начинают трепетать»; в конечном счете страх испытывают все; даже если предположить, что угнетение и Террор должны лишь гарантировать свободу, подобная власть всегда приводит к развращению, она развращает и тех, кто ее отправляет, и тех, кто ее терпит. Когда эта власть созреет для того, чтобы вернуть Нации свободу, может оказаться, что Нация уже будет не в состоянии ее воспринять.

«Когда Террор насаждают во имя свободы, он не только делает людей безразличными к свободе; он заставляет ее ненавидеть и превращает эту ненависть в болезнь не только неизлечимую, но и наследственную: отцы передают ее детям под именем осторожности, трусости и рабства» [34].

Взятая вне контекста, речь Тальена воспринимается в качестве первых подступов к размышлениям о Терроре как о системе власти, о его политических и психологических механизмах. Речь поражает своим абстрактным характером: в ней нет ссылок ни на какие конкретные события Революции, которые объясняли бы установление Террора. Между тем этот текст усеян аллюзиями: в нем есть намек на закон о подозрительных, хотя сам он явно и не назван; говорится о «кровожадных людях», но нет никаких имен; складывается впечатление, что Тальен обходит проблему личной ответственности за преступления Террора. Налет наигранной сентиментальности (Террор испортил «отношения между полами... Искусство заставить мужчин трепетать — это верный способ развратить и принизить женщин») сочетается с весьма абстрактными предложениями (подтвердить сохранение революционного порядка управления вплоть до заключения мира, но осудить «подавляющий всех террор» как «самое могущественное орудие тирании» и поставить «правосудие в порядок дня»). Однако в Конвенте все восприняли эту речь в совершенно определенном контексте и оценили ее истинную важность. Тальен — «чувствительная душа»? Как можно в это поверить: не прошло и нескольких дней с тех пор, как он призывал Конвент выступить 10 фрюктидора против «робеспьеристов», подобно тому как ранее тот выступил против самого Робеспьера?

«Правосудие в порядок дня»... Никто не оспаривал самого принципа, но имел ли Тальен в виду отмену закона о подозрительных? Что же тогда останется от революционного порядка управления, к которому он имел непосредственное отношение? Нет ли в попытке связать преступления и ужасы Террора с этим все еще сохраняющим свою силу законом намека на то, что «час, когда тиран погиб на эшафоте», не стал концом Террора? Не является ли это маневром, позволяющим достать из архива заведенное на Террор дело, а затем и устроить над ним суд? Безусловно, Тальен никого не назвал по имени; он лишь упомянул «робеспьеристов» и был достаточно осторожен, чтобы подчеркнуть: «Конвент был жертвой системы Террора и никогда — сообщником». Тем не менее Тальен взял слово сразу же после заявления Лекуантра, потребовавшего предоставить ему завтра время для выступления с обвинениями против «семерых наших коллег; трое из них — члены Комитета общественного спасения, а четверо — Комитета общей безопасности». Основной удар был, таким образом, запланирован на следующий день. Без сомнения, Тальену лучше подходят такие определения, как манипулятор, интриган, «флюгер», нежели философ или политический аналитик. И все же, хотя нет уверенности, что он сам писал свою речь от 11 фрюктидора, она ставит проблемы, без которых с тех пор не могли обойтись никакие размышление о Терроре.