Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

То, что подобная дискуссия могла состояться, уже само по себе показывает, что выход из Террора реально начался. Конвент обрел свободу слова. В рамки этой же свободы вписывалось и углубление политических противоречий. Лекуантра не смогли остановить; Тальен и Фрерон были исключены из Якобинского клуба, но для них это уже не влекло за собой никакого риска. Напротив, исключение благоприятствовало смене курса и соответственно политической карьере. Тем не менее ход дебатов показал, какой властью еще обладало наследие прошлого. Начавшись с «обвинения», они потонули в подозрениях, выводивших на главный вопрос — об индивидуальной ответственности. Старые рефлексы были еще живы: Лекуантра обвинили в том, что он контрреволюционер и находится на службе у роялистов; требовали даже его ареста; ораторы обвиняли друг друга в том, что они «заносят меч над головами представителей народа», хотят воскресить «систему Робеспьера» и установить «новую тиранию». Конвент был уподоблен Тальеном гладиаторской арене. Дискуссия завершилась официальным постановлением, провозглашающим обвинения клеветническими; «решение было поставлено на голосование и принято единогласно под гром аплодисментов» (выступление Камбона). Мгновенно обретенное единство Конвента едва ли могло скрыть разногласия, которые продолжали углубляться по мере того, как изменялось соотношение сил. Отметая обвинения Лекуантра, Конвент не только освобождал семерых обвиняемых от всякой ответственности за Террор; на самом деле, он отказывался открывать дискуссию из страха, что должен будет со временем признать ответственность всех членов Комитетов, представителей в миссии, Конвента в целом, так и не восставшего народа, узаконившей Террор Революции. Эта аргументация черпала силы не столько в логике, сколько в призыве к солидарности и в особенности в инстинкте самосохранения. Делая акцент на чувстве коллективной вины, она подчеркивала, что среди депутатов Конвента нет никого, кто мог бы, положа руку на сердце, объявить себя невиновным, кто не запятнан Террором — если не своими действиями, так своим молчанием. Ответственность за Террор была тем самым возложена на «отвратительного тирана» и на «события, неотделимые от великой революции». Иными словами, на анонимную и безликую систему подавления. Оправдание семерых депутатов в реальности показывало полную с ними солидарность. Возникшая альтернатива — или виноваты все, или никто, разве что анонимная система — была несостоятельна ни с моральной, ни с юридической точки зрения. Она не учитывала различной степени ответственности за действия, решения, распоряжения. Она полностью находилась в русле динамики политических событий. По всей стране началась охота на виновных, на «террористов» и «кровопийц». Должен ли был Конвент взять под защиту все политические кадры Террора, всех мелких «угнетателей» и «доносчиков», на которых обратилось отмщение на местном уровне? Должен ли он был прекратить расследование по делу Фукье-Тенвиля, который и из тюрьмы не переставал заявлять, что всегда действовал в рамках строгого уважения к законности, во исполнение решений Комитетов и Конвента? На смену времени коллективной ответственности пришло время разногласий. Логика политической борьбы требовала одновременно и осудить Террор как «систему власти», и покарать «охвостье Робеспьера», «виновных», названных поименно.

В ходе дебатов 12 и 13 фрюктидора Террор был назван системой власти; обсуждалась легитимность Комитетов и законов. А 22 фрюктидора в Революционном трибунале начался суд над 94 нантскими нотаблями, за которым последовал суд над Революционным комитетом Нанта. Вся Франция узнала о том, какими жестокостями реально сопровождался Террор в Нанте. Увидела, как после нескольких недель разоблачений 3 фримера III года Конвент проголосовал — и вновь единогласно (два голоса «за» были поданы с оговорками) — за отдание под суд Каррье, непосредственно участвовавшего в Нантских событиях. 7 нивоза была создана комиссия для изучения возобновленных обвинений Лекуантра, которая должна была высказаться по поводу «поведения представителей народа: Бийо-Варенна, Колло д'Эрбуа и Барера». В представленном Саладеном докладе этой комиссии был сделан вывод о прямой и косвенной ответственности обвиняемых за Террор, формирование его системы и его преступления.

«Мудрость общества должна прибегнуть к помощи вашей энергичной добродетели, а вам предстоит преумножить ее, истребив все остатки узурпации национальной власти, [...] вернув патриотам свободу и доверие, которых их лишили возведенные в систему уловки; поставив непреклонное правосудие на место бессмысленного Террора; напомнив об истинной морали, должной заменить лицемерие, и отправив в могилу сообщников развращенных политиков и других живых мертвецов, обременяющих свободную землю» [39].

На следующий день после 9 термидора власти заявили, что стремятся к правосудию, и торжественно пообещали «поставить его в порядок дня». Ни у кого не было сомнений: это означало разом отказаться от поставленного в порядок дня Террора, столь же торжественно провозглашенного 5 сентября 1793 года. Таким образом, «свержение тирана» приобретало характер кардинального поворота; оно должно было завершить эпоху, превратившую репрессии в систему власти.

Поставить правосудие в порядок дня... Это казалось более или менее расплывчатым обещанием на будущее, однако оно должно было безотлагательно пылиться в конкретные политические меры, отрицающие наследие Террора, которое можно было свести к трем проблемам:

- что делать с юридической и институциональной структурой, унаследованной от Террора?

- что делать с переполнявшими тюрьмы заключенными?

- что делать с политическими кадрами, скомпрометированными участием в репрессиях?

Без сомнения, такое деление схематично: на самом деле три проблемы составляли одну. Это наследие приходилось ликвидировать тем более деликатно, что, как мы видели, данная задача возлагалась на Конвент, который меньше года назад провозгласил, что «Террор будет поставлен в порядок дня», а затем одобрял деятельность наиболее экстремистских представителей в миссиях. Так к сложнейшей проблеме моральной, политической и юридической ответственности за репрессии добавлялась еще более деликатная задача отделения «террористических» законов и институтов, которые должны быть осуждены и ликвидированы, от собственно революционных репрессивных механизмов, которые следовало сохранить, несмотря на то что «террористы» злоупотребляли их использованием. Как провести ту, нередко трудноразличимую линию, которая отделила бы Террор, «несправедливый и достойный осуждения», от революционного правосудия, чьи намерения были столь же чисты, сколь и патриотичны, невзирая на порожденные усердием перегибы? На эти политические вопросы приходилось давать исключительно политические ответы. Размах и быстрота демонтажа Террора как системы власти, неотделимой от повседневных репрессий, во многом зависели от той скорости, с которой смогло бы воплотиться в жизнь обещание «поставить правосудие в порядок дня». Сам лозунг был принят после 9 термидора с единодушным энтузиазмом, однако конкретные меры, шаг за шагом проводимые в жизнь, очень быстро стали предметом ожесточенных столкновений, в которых происходила поляризация политических сил. К концу II года для одних политика «постановки правосудия в порядок дня» зашла слишком далеко: ее поборники выпускали из тюрем «аристократов» в чрезмерно большом количестве, и те начали подавлять «патриотов»; всех стали именовать не иначе как «новыми снисходительными», «умеренными», «новыми правыми». Для других — вскоре их начнут называть реакционерами, однако сами они все более полагали себя «истинными» наследниками 9 термидора — правосудие никогда не может зайти слишком далеко, и те, кто противостоит его укоренению, — не иначе как замаскировавшиеся робеспьеристы, «террористы» или даже якобинцы. Чем больший накал приобретала политическая борьба, тем агрессивнее, хотя и не всегда яснее, становилась и лексика. Участники политических баталий так и не смогли избавиться от амбивалентности и неопределенности, характерных для новой политической ситуации [40], которые особенно ярко проявились в организации новой, по большей части импровизированной, юридической системы.