Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Приведем здесь лишь несколько примеров. Так, 24 фрюктидора публика присутствовала на процессе некой Катрин Врете, обвиняемой в том, что она говорила будто бы «те, кто погубил тирана, — это м... и ублюдки, сами заслуживающие смерти». После того как свидетели дали показания о том, что гражданка Врете выкрикнула эти слова «в приступе гнева» и обвиняемая принесла свои извинения, Трибунал оправдал ее за отсутствием «контрреволюционных намерений». 30 фрюктидора перед судом предстал офицер, который имел несчастье крикнуть на улице: «Да здравствует король, солдатский котел и горох!» В свое оправдание он смог привести только одно смягчающее вину обстоятельство: ведя эти «контрреволюционные речи», он был мертвецки пьян. Трибунал сделал ему суровое внушение, отметив, что «человек, в котором течет кровь патриота, даже будучи пьяным, не станет вести речи аристократа», однако в конце концов оправдал его, «принимая во внимание, что тот действовал без контрреволюционных намерений». Тем не менее все эти незначительные дела были оттеснены на задний план важным процессом, ознаменовавшим окончание II года, — процессом девяноста четырех жителей Нанта, превратившимся в процесс Революционного комитета Нанта и Каррье. Кроме этих непосредственных обвиняемых Трибунал вынужден был судить и Террор как систему, и его сторонников. Несколько месяцев спустя придет очередь суда над Фукье-Тенвилем — еще одного прогремевшего процесса, обнажившего механизмы Террора [44].

Однако освобождение заключенных из переполненных тюрем — наиболее наглядное проявление стремления «поставить правосудие в порядок дня» — было доверено отнюдь не реформированному Революционному трибуналу. Начиная с 15 термидора, с первых заседаний секций после падения Робеспьера, родственники и друзья заключенных требовали их освобождения, обвиняя наблюдательные комитеты в незаконных арестах. Конвент поддался их нажиму и проголосовал 18 термидора за ряд мер, ознаменовавших решительный поворот. Комитету общей безопасности было поручено «выпустить на свободу всех граждан, арестованных как подозрительные по причинам, не предусмотренным в законе от 17 сентября 1793 года» (законе о подозрительных). Конвент поставил в известность представителей в миссиях, что «неограниченные полномочия, которыми [они] наделены», позволяют им «освобождать граждан, арестованных другими представителями народа по незначительным поводам». И наконец, он постановил, что причины ареста и ордера на арест должны быть предъявлены заключенным (или же их родственникам и друзьям) соответствующими властями (Комитетом общей безопасности, представителями в миссиях, наблюдательными комитетами). Последнее решение вызвало противодействие ряда якобинских депутатов. Фэйо посчитал его совершенно бесполезным: пусть сами заключенные приводят доказательства своих гражданских добродетелей, проявленных начиная с 1789 года, и смывают тем самым «подозрения», сделавшие их «подозрительными». Это возражение повлекло за собой тираду Тальена: «Надо дать патриотам, вплоть до сегодняшнего дня томящимся в тюрьмах, возможность громко заявить о своей невиновности; быть может, те, кто выступают против этой меры, не хотят, чтобы народ узнал, что многие его защитники были беспричинно арестованы». Тальен настаивал на сохранении «чрезвычайных революционных мер», но лишь затем, чтобы уничтожить «грязные остатки факции Робеспьера» [45].

Конвент принял решение открыть двери тюрем. Работа предстояла гигантская; при Терроре в более или менее импровизированных местах заключения содержалось около 500 000 человек; в июле 1794 года в Париже насчитывалось около 7000 заключенных. Тем не менее способы их освобождения после 9 термидора показывают те противоречия, которые возникали в ходе демонтажа системы Террора. Никакой амнистии провозглашено не было; закон о подозрительных — основная составляющая юридического механизма Террора — не был отменен, и соответственно сохранялась сама категория «подозрительный». В то же время статьи этого закона были настолько расплывчаты, что их можно было интерпретировать как угодно — «энергично» или «снисходительно». Причины ареста нередко оказывались столь же расплывчаты, сколь и вызвавшие их обвинения. Настаивать на соответствии этих причин закону означало открыть дорогу произволу. Таким образом, отныне Комитет общей безопасности располагал властью практически по личному усмотрению отпускать заключенных на волю, ссылаясь на тот же самый закон, благодаря которому они были арестованы. В департаментах же размах освобождения заключенных во многом зависел от степени «умеренности» представителя в миссии.

Первые освобождения из парижских тюрем сразу же вызвали волнения. Они положили начало цепной реакции, сходной с реакцией в стенах Конвента: они подпитывали политические конфликты и провоцировали как ожидания, так и страхи. Надеждам и энтузиазму тех, кто превозносил «правосудие, поставленное в порядок дня», противостояли страхи и недоверие тех, кто клеймил «снисходительность», игравшую на руку «аристократам» и другим врагам Республики.

«Насколько же по-другому выглядит нынче город Париж по сравнению с тем временем, которое предшествовало свержению нового Тиберия. Повсюду царило угрюмое молчание — предвестник смерти; друг не доверял другу, отец — своим детям; ныне же веселье и радость написаны на лицах всех граждан... Да здравствует Конвент! Да здравствуют наши достойные представители! Такие крики раздавались вчера на улице Турнон, когда Тальен в Люксембургском дворце заставил даровать свободу многим несправедливо арестованным патриотам. Туда стекались толпы народа, люди благословляли друг друга, обнимали друг друга, обнимали тех, кто только что вышел на свободу. «Не волнуйтесь, мои друзья, — сказал Тальен тем, кого он не смог пока что освободить из мест заключения, — вам не долго осталось тосковать по свободе; лишь виновные не смогут воспользоваться этим благодеянием. Я еще вернусь сегодня, я вернусь и завтра, [...] и мы будем работать день и ночь, пока последний несправедливо арестованный патриот не вернется к своей семье..." Слезы радости и чувствительности текли из всех глаз, и Конвент осыпали тысячами и тысячами благословений» [46].

Образы, без сомнения, умилительные; по большей части их распространяли те журналисты, которые не заглядывали дальше первых последствий новой политики. Но каков реальный масштаб этих освобождений? Кто эти «несправедливо арестованные патриоты» и по каким критериям их освобождать? Вопросы тем более насущные и непростые, что освобождение проходило в условиях, обрекавших его на неразбериху и лишавших прозрачности. Постоянно повторявшиеся обращения Комитетов общественного спасения и общей безопасности содержат немало признаков той лихорадочной атмосферы, которая воцарилась после декрета от 18 термидора: толпы людей осаждали приемные Комитетов, чтобы как можно быстрее раздобыть ордер на освобождение родственника или друга. «Вскоре, — обещал Барер 24 термидора, — следы личной мести исчезнут с территории Республики. Но наплыв граждан обоих полов, приходящих к дверям Комитета общей безопасности, может лишь задержать столь полезную для граждан работу... Так что мы призываем соотечественников положиться на гражданское рвение представителей народа в вынесении решений о судьбах заключенных и их освобождении... Здесь нет речи ни об амнистии, ни о милосердии; речь идет о правосудии, равном для всех правосудии». «Комитет [общей безопасности], — заверял Вадье три дня спустя, — без устали старается прийти на помощь угнетенным патриотам; однако работа задерживается осаждающими его аристократами; множество женщин преграждают в него путь; многие наши коллеги также ходатайствуют в пользу заключенных граждан. Невозможно, чтобы, совершая эту огромную работу, Комитет не допустил нескольких ошибок» [47].