Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Последовавшие за этим дебаты были еще более хаотичными, чем сами обвинения. 12 фрюктидора, после ряда общих опровержений, Конвент постановил «с негодованием отвергнуть» обвинение и вернуться к повестке дня. Вскоре это постановление было отменено по просьбе самих обвиняемых, которые требовали, чтобы Лекуантр представил все документы, касающиеся его обвинения, и настаивали на том, чтобы им было предоставлено право ответить по каждому пункту. Таким образом, на следующий день Лекуантр пункт за пунктом повторил свои обвинения, и на протяжении всего заседания шли ожесточенные дебаты. В них приняли участие как основные ораторы Конвента, так и практически неизвестные депутаты, в общей сложности около пятидесяти человек; некоторые брали слово по нескольку раз, а «ропота» и вовсе было не счесть. Так, Конвент «живейшим образом взволновало» предложение Камбона прекратить дебаты и вернуться к повестке дня; Вадье завладел трибуной, вытащил пистолет и принялся угрожать прямо на месте покончить с собой. Без сомнения, Конвент привык к этим жестам на римский лад; разве он не видел, как 9 термидора на той же самой трибуне размахивал кинжалом Тальен? Множество депутатов окружило Вадье и заставило его спуститься с трибуны; другой депутат патетически воскликнул: «Поименное голосование или смерть!» Председатель объявил заседание закрытым, однако в конце концов, среди «шума и величайшего беспорядка», Конвент возобновил дискуссию. Неудивительно, что она то и дело заходила в тупик. Лекуантр пообещал представить «документы», подтверждающие каждое из его обвинений. Но какими «документами» мог он продемонстрировать, что «Франция покрыта бастилиями»? Он оценивал количество заключенных в сотню тысяч, затем в пятьдесят тысяч. Но кто знал точное количество жертв? Лекуантр многое позаимствовал из дела Фукье-Тенвиля, который, находясь в тюрьме, ожидал начала своего процесса. Но кто дал ему доступ к этому делу? И чего стоило свидетельство Фукье-Тенвиля, который сам был одним из главных «виновных», мечтающих свалить с себя всякую ответственность за совершенные во времена Террора преступления?

В ходе дискуссии никто не ставил под сомнение ответственность Робеспьера, его приспешников и восставшей Коммуны. Однако Лекуантр подвергся жесточайшим нападкам за то, что слишком далеко зашел в своих обвинениях, которые на деле касались не только этой «семерки» [38]. «Речь здесь идет отнюдь не о том, чтобы осудить несколько человек» (Матье). Если эти несколько членов Комитетов, которые «стали чем-то лишь благодаря нам и получили свои полномочия лишь от нас» (Тюрио), будут признаны виновными, на ком эти обличения должны будут остановиться? Ведь это повлечет за собой ответственность всего революционного правительства, всех членов Комитетов. Так было признано, что «обвинительный акт касается не тех семерых человек, о которых в нем идет речь, он направлен против всех, кто составлял оба Комитета, он направлен против нас» (Камбон). С того момента, как полномочия Комитетов стали каждый месяц продлеваться, обвинить можно было весь Конвент: «вы все виновны» (Камбон). Конвент сделался бы «подозрительным в глазах народа», который мог бы задаться вопросом о том, «достоин ли тот его представлять» (Тибодо). Критиковать Конвент, обвиняя его в том, что он терпел тирана и притеснения, — не означает ли это критиковать сам народ? «Поскольку так же, как и Конвент, притесняли всю Францию, следует обвинить и народ в том, что он не восстал» (не обозначенный в протоколе депутат). «Это обвинение направлено против Конвента, это французский народ хотят отдать под суд, поскольку он терпел тиранию подлого Робеспьера» (Гужон).

Хотят отдать под суд Конвент, Нацию и в конечном счете Революцию. «Обращая взгляд в прошлое, я вижу лишь ошибки и совершенные несправедливости. Я пытаюсь определить истоки этого, и я нахожу их в событиях, неотделимых от великой революции» (Гупийо [из Фонтене]); «Это Революцию обвиняют» (Феро); «Народ хотят заставить поверить в то, что все, сделанное со времен создания Комитетов общественного спасения и общей безопасности, было совершено посредством Террора» (Камбон). «Решительные меры» прекрасно послужили отечеству; объединять их в одно целое под именем Террора означает не отдавать себе отчета в обстоятельствах того времени. «Не стоит забывать: то, что хорошо в одних обстоятельствах, плохо в других» (Лежандр). Должны ли мы преследовать сегодня «тех, кто поджигал замки в начале Революции, или устраивать суд над 10 августа» (Лежандр)? Следует ли распространить эти обвинения и на представителей в миссиях, «поскольку среди них нет ни одного, который не был бы вынужден отдавать распоряжения об арестах» (Камбон)? Следует ли открывать ворота тюрем, когда «разбойники из Вандеи» угрожают всем сопредельным департаментам (Гарнье [из Сента])? Подавляющее число арестов, а «их было далеко не сто тысяч», производилось революционными Комитетами. Приписывать их все семи членам Комитетов смешно, приговорить их всех разом будет контрреволюцией (Бурдон [из Уазы]). Во имя какой справедливости и какого равенства высказываются обвинения, которые, выходя за пределы тех или иных действий, оказываются обращены против всей эпохи Революции и соответственно против Революции в целом? «Против чего направлены главные обвинения? Против многого, что совершалось во исполнение законов; и я спрашиваю вас, если кто-то немного и отклонялся от законов для того, чтобы поддержать революционное движение и спасти отечество, отправите ли вы на эшафот того, кто спас свободу?» (Тюрио).

Обвинения, касающиеся 9 термидора, — в том, что с подготовкой «революции» слишком затянули, а затем проводили ее с большим количеством колебаний, — воспринимались как особенно несправедливые, причем главным образом самими обвиняемыми. Не были ли эти семеро творцами «свержения тирана», не они ли сыграли решающую роль в тот памятный день? Их выступления в ходе дискуссии содержат множество подробностей того кризиса, который разразился в Комитетах в предшествовавшие падению Робеспьера недели, а также разворачивавшихся в решающие дни 8 и 9 термидора событий. Напротив, основные проблемы, объяснение причин, сделавших возможной «тиранию», возвышение Робеспьера и его господство над Конвентом, замалчивались, в изрядной степени растворенные в потоке более или менее нелепых фактов. Ограничились тем, что признали: та стратегия, которая была применена в термидоре, оказалась лучшей; была использована первая же возможность для «свержения тирана». «Если бы Робеспьер был атакован двумя неделями ранее, весь Конвент и свобода были бы удушены» (Бурдон [из Уазы]). Так выжидание и молчание превратились в осторожность. «Следовало сражаться не столько с Робеспьером, сколько с угнетавшей народ тиранией, которая могла продолжаться и после его смерти» (Гупийо [из Фонтене]). Без сомнения, многие теперь похвалялись, что всегда были яростными антиробеспьеристами: даже сам Лекуантр утверждал, что на протяжении нескольких месяцев готовил обвинения против Робеспьера; но почему же он и все остальные предпочитали молчать? «После смерти Цезаря десять тысяч римлян могли сказать, что это им принадлежал план, который Брут воплотил в жизнь» (Гупийо [из Фонтене]). Устроить суд над 9 термидора означало принизить весь Конвент, обвинить его в том, что он не только терпел тирана, но и — поскольку боялся и молчал — оказался его сообщником. Чтобы избавиться от этих неприятных воспоминаний и снять с себя всякое обвинение в пособничестве «тирану», Конвент должен был создать героический образ самого себя. Невзрачная история 9 термидора для этого не подходила, нужна была славная легенда: «Когда вы начали битву с тираном, артиллерия мошенников была размещена по всем кварталам; но пусть никто не льстит себе тем, что его вклад в переворот был больше, чем ваш; победу одержали ваша смелость и ваша добродетель, Конвент и весь народ, и если кто-либо скажет, что его вклад больше, чем ваш, что вы могли это сделать гораздо раньше, он обманет историю и последующие поколения» (Колло д'Эрбуа).