Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Чтобы не подставлять фланги под такую атаку, якобинцы должны были усиленно подчеркивать свою республиканскую правоверность, свое безусловное уважение к Конвенту и к закону. Они защищались, говоря, что не имели ни малейшего намерения «воздвигнуть новый политический трон», присвоить себе какую бы то ни было частицу власти, по праву принадлежащую Конвенту и представителям суверенного народа. Они заверяли, что собирались лишь просвещать и образовывать народ, время от времени делиться своими знаниями с Конвентом и революционным правительством, обсуждая крупные политические проблемы и предстоящие решения. Такова была священная обязанность, которую они выполняли во имя законных прав всех граждан — прав на свободу собраний, слова и петиций, гарантированных Конституцией. На деле же это оборачивалось желанием постоянно присматривать за Конвентом, многочисленными попытками давления и даже угрозами в направляемых Конвенту петициях и в распространяемых по стране при помощи сети аффилиированных народных обществ адресах. Все выглядело так, словно якобинцы мечтали вернуться к политической тактике, обеспечившей им победу над жирондистами весной 1793 года. Однако в вандемьере III года это лишь подчеркивало слабость якобинцев: соотношение сил было отнюдь не в их пользу, и они даже не пытались обеспечить своим прокламациям эффективное продолжение, призвав к народному восстанию. У них не было ни идей, ни средств для проведения политики, которая могла бы повлечь за собой открытое восстание против Конвента и революционного правительства. В конце II года якобинцам более не принадлежала монополия на их собственные методы политической деятельности. Так, Конвент, чтобы обуздать местные народные общества, связанные с Якобинским клубом, приступил к их «очищению» силами представителей в миссиях по прекрасно отработанной во времена диктатуры монтаньяров методике. В Конвенте самыми непримиримыми врагами якобинцев были люди, только-только покинувшие их лагерь, которые знали, какой великолепный политический инструмент представляют собой притязания на выражение воли «народа»; отныне они старательно сохраняли это право за Конвентом и яростно клеймили все якобинские попытки продвинуться в данном направлении, называя их «террористическим» самозванством.

Пожалуй, ярче всего о том тупике, в котором оказался Якобинский клуб, свидетельствует его отношение к памяти и наследию Робеспьера. Как мы видели, в основе власти Робеспьера лежало то промежуточное положение, которое он занимал между Конвентом и Якобинским клубом. В Клубе Робеспьер пользовался воистину непререкаемым моральным, политическим и интеллектуальным авторитетом — в особенности весной II года, когда практически все заседания превращались им в постоянную школу республиканской добродетели и революционного духа, выразителем и воплощением которых был он сам. Этот авторитет позволил Якобинскому клубу утвердиться в качестве высшей инстанции в моральной и политической сфере. Однако после свержения Робеспьера Клуб без колебаний начал его ненавидеть, представлять себя в качестве жертвы его «тирании», с негодованием отвергать обвинения в том, что якобинцы — его «охвостье». И тем не менее в конце II года, в те трудные моменты, которые последовали за 9 термидора, Якобинский клуб как никогда нуждался в авторитетном «руководителе». Место, которое занимал Робеспьер, оказалось вакантным; никто не хотел, да и не мог его занять, поскольку это как раз и был «трон» тирана.

Это хорошо показывает следующий эпизод. Когда декрет от 25 вандемьера о народных обществах был прочитан во время очередного заседания Клуба, «в зале воцарилось траурное молчание и полились слезы». Лежён, один из депутатов, отважно критиковавших декрет и защищавших Клуб, театрально воззвал к Бийо-Варенну и Колло д'Эрбуа — тем лидерам, которые исторически символизировали величие и энергию Клуба до 9 термидора и которые, кроме того, сыграли решающую роль во время «последней революции». Он упрекал этих «талантливых людей», коих природа от мстила «даром слона», в том, что они хранили виноватое молчание во время дискуссии в Конвенте: «Я удивлен молчанием, которое хранят вот уже два месяца те же самые люди, что некоторое время назад всякий день появлялись на трибуне Конвента и Якобинского клуба. Вы всё говорили о правах народа, Бийо и Колло; почему же вы замолчали, как только зашла речь о том, чтобы их защищать?» Пребывая в немалом замешательстве, те ответили, что «ввиду состояния Конвента» их выступления могли лишь помешать делу народа и Клуба. Их молчание — отнюдь не признак слабости; они напомнили, что молчали и на протяжении трех декад, предшествовавших их выступлению против Робеспьера и свержению «тирана» [87]. Это молчание особенно сильно контрастировало с усердием и многословностью того, кто начиная с 9 термидора и вплоть до процесса Революционного комитета Нанта постоянно выступал на авансцене Якобинского клуба, клеймя «умеренность» и «преследования патриотов», — Жана-Батиста Каррье.

«Мы отчитываемся перед Нацией. Мы напоминаем себе, чем мы были и что мы есть сейчас; мы высказываемся по поводу того, чем мы должны быть. Франция слушает и судит нас». В своем докладе, представленном от имени Комитета общественного спасения в четвертый дополнительный день II года, Ленде сформулировал ответы на те три вопроса, которые Конвент высокопарно поставил в конце II года: «Откуда мы пришли? Где мы сейчас? Куда мы идем?»

Ленде ставил перед собой цель торжественно завершить своим докладом II год, подвести его итог и сформулировать политику на будущее. Выступление было одобрено Конвентом единогласно и с максимальным энтузиазмом. Это единодушие свидетельствовало о временном прекращении политических раздоров в особенно символичный момент: во время празднования окончания республиканского года. Через пять декад после 9 термидора Ленде стремился к тому, чтобы политический проект, представленный в его докладе, получил как можно более широкое одобрение Конвента и соответственно Нации. Ленде перечислил большой список проблем, стоящих перед страной; он проанализировал опыт политики, начатой 9 термидора, наметил круг ожиданий и надежд, связанных с этим опытом, и, наконец, обрисовал представления о будущем, своего рода утопию, в которую должна была превратиться новая эпоха Революции. Поскольку этот текст был рожден в определенных условиях, он представляет собой не более чем своеобразную мгновенную фотографию; тем не менее благодаря широте затронутых проблем, своей четкости, а также связанных с ними иллюзий, этот доклад проясняет термидорианскую политику в целом. Мы же ограничимся тем, что остановимся на ряде его основных положений.