Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

В-третьих, не могла не проявиться глубокая предубежденность одних народов по отношению к другим. Так, французы, убежденные в своем политическом и культурном превосходстве, с явным пренебрежением относились к бельгийцам, голландцам, немцам, итальянцам, испанцам, которых почитали людьми отсталыми и суеверными. Даже поляки, наиболее верные союзники, воспринимались большинством французских солдат как люди убогие. Этому во многом способствовала память о кампании 1806–1807 гг., проходившей на территориях с польским населением. Генерал-адъютант Рапп вспоминал, что для французского солдата «весь польский язык сводился к четырем словам: – Хлеба? – Нема. – Воды? – Зараз… В этих словах для них заключалась вся Польша» [713]. Явная предубежденность звучит и в словах командира эскадрона, затем – полковника 23-го конноегерского полка А.-М. Марбо: «Иностранцы (которые составили более 1/2 сил Мюрата) все служили очень плохо и часто парализовывали усилия французских войск» [714]. Иностранцы, со своей стороны, тоже воспринимали многие действия французов как провокацию. Упоминаниями об этом пестрят дневники и мемуары солдат-нефранцузов о кампании 1812 г. Да и могло ли быть иначе? «Не стоит удивляться, что немцы нас ненавидят, – писал один французский ветеран. – Они не могут простить, что мы двадцать лет щупали их жен и дочерей прямо на их глазах» [715]. Среди самих иностранных солдат существовала сильная предубежденность друг против друга. Невольно обращаешь внимание на то, как иностранные солдаты наполеоновской армии 1812 г. подчеркивали в своих дневниках, письмах и мемуарах национальную принадлежность тех, кто совершил неблаговидный поступок. Фюртенбах, скажем, с большим удовольствием рассказывал, как в Докшицах, недалеко от местечка Глубокое (между Вильно и Витебском) семь итальянцев воровали с полковой пекарни муку и ею торговали. Честный баварец Фюртенбах прогнал их и поручил хлебопечение местным евреям [716]. Постоянно возникавшие напряженные ситуации, нервозность обстановки способствовали тому, что даже глубоко спрятанное чувство национальной предубежденности выплескивалось наружу. 23 июля вице-король Италии Богарне, которого итальянские солдаты искренне любили и уважали, во время «разноса» офицеров неожиданно бросил оскорбительные слова в адрес итальянцев как народа. Ложье немедленно отметил, какое ошеломляющее воздействие это оказало на психологическое состояние итальянцев 4-го корпуса [717].

Те различия в морально-психологическом настроении французского и нефранцузского солдатов в рядах Великой армии, которые стали резко проявляться по мере углубления в Россию, дали о себе знать, конечно же, еще до открытия военных действий. Переписка маршала Даву за 1811 г. переполнена сведениями о настроениях дезертирства среди молодых вестфальских, голландских солдат, солдат из Иллирии, из различных немецких областей. Особенно обеспокоило командование восстание в подразделениях 129-го линейного полка, стоявших гарнизоном на о. Бальрум. Организаторами заговора были три су-лейтенанта из бывшей армии Ольденбурга, пытавшиеся бежать в Англию [718].

Возникает законный вопрос: можно ли на основе этих данных делать далекоидущие выводы (что было характерной чертой почти всех отечественных исследователей – от дворянской историографии до постсоветской) об изначальной слабости многонациональной Великой армии? [719]В 1999 г. О. В. Соколов на основе анализа послужных списков более 1200 солдат попытался выявить зависимость уровня дезертирства в частях собственно французской армии от национальной принадлежности. Хотя он пришел к выводу о существовании такой зависимости и о бóльшем количестве дезертиров среди солдат иностранного происхождения, но вместе с тем показал, что отличия были не очень значительными (в пехоте дезертирство составило среди французов – 8,2 %, среди немцев – 7,7 %, итальянцев – 10,4 %; в кавалерии среди французов – 10 %, немцев – 14 %, итальянцев – 10,6 %) [720]. По контингентам вассальных и союзных государств столь же убедительный анализ провести значительно сложнее, однако обширный, хотя и фрагментарный, материал все же заставляет подойти к выводам многих отечественных историков с большой осторожностью.

Дух иностранных солдат начал заметно падать только при столкновении с тяготами военных действий в России. Огромные физические нагрузки во время маршей по бескрайним пространствам, развал системы снабжения, все более частые проявления национального эгоизма со стороны французского командования и рядовых французских солдат угнетающе воздействовали на душевное состояние иностранцев. По подсчетам О. В. Соколова, сделанным на основе документов Г. Фабри, с 25 июня по 3 августа 1812 г. французские пехотные дивизии уменьшились на 25–30 %, в то время как союзные – на 43–53 % [721]. Межнациональные столкновения стали приобретать все бóльший размах. Дело доходило до вооруженных столкновений. Французское командование жесткими мерами пыталось бороться с беспорядками. Ж.-Р. Куанье, су-лейтенант пеших гвардейских гренадеров, вспоминал, как у Вильно из его маршевого батальона убежало 133 испанца. Они были задержаны. 62 из них расстреляны. «Боже! Какая это была сцена!» – восклицал Куанье [722]. Эти меры еще более увеличивали пропасть, которая стала возникать между французами и нефранцузами армии Наполеона.

Усиливался и еще один канал негативного воздействия на моральное состояние иностранных солдат – через письма с родины. До поры до времени мощные механизмы Великой армии демонстрировали удивительную способность нейтрализации среди иностранных солдат тех антифранцузских настроений, которые были широко распространены в вассальных и союзных государствах. Но с началом военных действий в России эти механизмы стали ослабевать.

Интереснейшую картину взаимодействия настроений и слухов в Вестфальском королевстве с реальными событиями, происходившими летом и осенью 1812 г. в России, можно увидеть, обратившись к публикациям К. И. Раткевич и С. Н. Искюля, работавших с документами знаменитого «Вестфальского архива», хранящегося в Отделе рукописей РНБ. Донесения различных чинов вестфальской полиции в 1812 г. свидетельствовали о том, что многие антифранцузски настроенные подданные Вестфальского королевства стали выражать надежду на провал Русского похода. Если еще в 1811 г. они могли рассчитывать, что поднимется Пруссия, то после заключения ею союзного договора с Францией все надежды оказались связанными с поражением Наполеона в России. Генеральный комиссар тайной полиции департамента Верра Вольф доносил, что население злорадно предрекало гибель Великой армии, «после чего все рухнет» [723]. Население упорно стало повторять баснословные цифры размеров войска, которое Россия будто бы готова выставить против Наполеона. Кое-где народная молва говорила о том, что руководители восстаний 1809 г. поступили на русскую службу и что среди них есть даже майор Шилль, о смерти которого стало известно 3 года тому назад! Еще не начались военные действия, а в мае 1812 г., согласно слухам, прусский генерал-лейтенант Г. Л. Блюхер уже перешел к русским с целым кавалерийским корпусом [724], а чуть позже, в начале июня, пополз слух, что русские намерены завлечь Великую армию в глубь страны и уже опустошили местность, по которой пойдет Наполеон. Самое поразительное, что слухи о генеральном сражении родились еще в феврале 1812 г.! В департаменте Верра тогда стали упорно говорить о крупных сражениях, будто бы имевших место где-то на севере или на востоке и проигранных французами [725]. Накануне и после начала военных действий в вестфальские города, местечки и деревни начали приходить многочисленные письма солдат, чаще всего недавно мобилизованных. Они вполне откровенно, нередко даже сгущая краски, надеясь на присылку из дома нескольких крейцеров или белья, описывали тяготы похода. Каждое такое письмо ходило по рукам. Его читали в харчевнях, на постоялых дворах, в гостиницах. «Теперь милые родители, – писал домой гренадер 3-го вестфальского линейного полка Фигнер, – расскажу, как плохо справил я пасху и троицу, наверное они были лучшими для самого бедного человека на земле, чем для меня и остальных: на троицу нам дали так мало еды, что хлеба мы получили едва 1 фунт на 3 дня. <���…> Так как мы не получали ни мяса, ни овощей, то мы с голода 30 человек убили собаку и потом собирали крапиву и сварили щи и потом натопили собачьего сала, а мясо этой большой собаки ели» [726]. «Мне сейчас очень тяжело, я так давно ничего не получал (жалованья. – В.З. ). Угощения тоже нет, еды мало, так что приходится пропадать», – писал солдат Рункель 14 июля, уже на русской территории [727]. «Теперь мы должны учиться терпеть голод и жажду. Наши лица совершенно изменились, стали коричневыми, как каштаны, а усы меня совершенно изменили», – написал он же через два дня [728].