Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

Постепенно раненых стали переводить в пункты подальше от злополучного поля. «Многие из раненых 7 сентября, – записал Лоссберг, остановившийся во время отступления 28 октября возле Колоцкого, – были оттуда эвакуированы в тыл, немногие вернулись к армии, большинство же из них умерло. Но там все еще много раненых и больных» [1011]. Часть тех, кто все же был отправлен из Колоцкого, оказалась в Витебске [1012], другая часть – в близлежащих, еще не совсем разоренных деревнях [1013], третьи – в Москве [1014], четвертые – в Можайске. Последним, пожалуй, пришлось особенно тяжко. Хотя французы, ожесточившись после несчастий сражения, вопреки своим прежним правилам, освободили дома и церкви города от русских раненых, попросту выкинув их в окошки и стащив в сады и огороды, и разместили под крышами своих, отсутствие медикаментов и пищи сыграло фатальную роль. Александр Белло де Кергор, молодой военный комиссар 2-го класса, оставленный в Можайске, чтобы позаботиться о 3 тыс. раненых, позже вспоминал с содроганием: «Главный интендант (Дюма. – В.З. ) уехал, не оставив мне ничего, кроме одной бочки муки, которую мы распределили между генералами, по 4–5 фунтов каждому. Там было 12 дивизионных и 14 бригадных генералов. Что касается других раненых, то они были из этой раздачи исключены». «Наши бедные несчастные раненые умирали от голода и жажды. Они были перебинтованы сеном из-за отсутствия корпии и полотна, и они ужасно стонали. В течение дней они жили на нескольких крупицах зерна, найденных в соломе, на которой они лежали, и на горсти муки, которую я смог им дать. Но когда суп был готов и его надо было нести раненым, у нас не оказалось никакой посуды! К счастью, у меня было несколько маленьких плошек для ламп, и таким образом мы смогли дать пациентам воды. Ужасным было отсутствие свеч. В первые дни я имел несчастье потерять нескольких человек, которые были закиданы соломой и их не было видно, когда я распределял пищу при свете соснового факела. Шоком стало то, что было невозможно распознать мертвых среди живых. К тому же у меня не было ни санитаров, ни носилок. Не только сам госпиталь был заполнен мертвыми, но они были на улицах и во многих домах. После решения наиболее неотложных нужд я воспользовался несколькими телегами, которые нашел, чтобы свезти тела из госпиталя. Только я один отвез 128 трупов, которые служили в качестве подушек для ослабевших [раненых] и были нескольких дней давности» [1015]. Процитированные строки позволяют представить то отчаянное состояние, в котором пребывали раненые Великой армии после Бородинского сражения.

К середине октября, когда Наполеон готовился к отступлению, он решил не оставлять раненых неприятелю. Для их транспортировки было приказано использовать все имеющиеся транспортные средства. Любая повозка, выезжавшая из Москвы, должна была взять двоих раненых, и если она оказывалась пустой, то ее было приказано сжигать. Местом концентрации раненых Наполеон избрал Смоленск [1016]. Однако столь массовая эвакуация больных и раненых оказалась уже не по силам Великой армии. Лица, ответственные за эвакуацию, будь то из Москвы или из Можайска, были в панике [1017]. Жюно, например, смог эвакуировать из Можайска более 2 тыс. больных и раненых, но для остальных просто уже не было подвод. Между тем главные силы, отступая из Москвы, все-таки пытались забирать всех раненых, хотя это вовсе не значит, что в Москве, Можайске и других городах Великая армия не оставила никого. В Москве, например, было оставлено немало тяжелораненых и тяжелобольных, транспортировать которых было просто невозможно. Например, Т.-Ж. Обри, капитан 12-го конноегерского, пораженный под Бородином пулей, подхватил в Москве тиф и должен был там остаться [1018]. Те, кого сразу не убили казаки или грабители из числа местных жителей, попали в плен.

29 октября Наполеон, двигаясь через Горки, Колоцкое и Гриднево в Гжатск, вновь пересек Бородинское поле. Днем ранее возле Колоцкого монастыря разбил свой бивак вестфальский полк Лоссберга. «Там все еще много раненых и больных», – вспоминал он [1019]. Вечером 29-го, уже после проезда Наполеона, Колоцкого достиг Фезенсак, командовавший 4-м линейным полком. Колоцкий монастырь он назвал не чем иным, «как огромным кладбищем», где уже не было раненых и больных, только мертвые. Но далее, в Гжатске, раненых оказалось еще много. Полковникам был дан приказ найти и забрать солдат своих полков. Фезенсак смог отыскать трех «своих» солдат, чему был несказанно рад, так как все другие были «оставлены без медикаментов, пищи и без какой-либо помощи» [1020].

Так сложилась судьба раненных в Бородинском сражении солдат Великой армии. Долг человеколюбия, сострадания и боевой дружбы неуклонно соблюдался до тех пор, пока небывалая по своему ожесточению «азиатская» война не заставила европейских солдат думать только о спасении своих жизней. Война в России шаг за шагом разъедала один из важнейших стержней, составлявших основу наполеоновской армии, – чувство гуманности и боевого братства. Начало этому положили первые месяцы кампании, Бородино усугубило и ускорило, а отступление окончательно довершило этот процесс.

Погружение в структуры повседневности дало нам более или менее ясную картину физиологической заданности поступков наполеоновского солдата. Но не меньшую роль, конечно же, сыграла и заданность другого плана – ментальная и чувственная. Обратимся к ней, пытаясь, как и выше, соединить уникальность единичного с типичностью коллективного.

«Французский солдат, – говорил Наполеон, – заинтересован победить в сражении более, чем русский офицер…» [1021]Не берясь оспаривать Наполеона, все же заметим, что честь – понятие многогранное, различное в понимании генерала и солдата, да к тому же меняющееся от эпохи к эпохе. Нет ничего более простого, как заявить, вслед за Лука-Дюбретоном, будто наполеоновский солдат отличался «храбростью, выносливостью, чувством долга, отсутствием критического духа и чувства опасности», что все, вместе взятое, и создавало «расу людей античного характера, презиравших боль и смерть…» [1022]. Гораздо сложнее и важнее уловить природу тех чувств, которые составляли понятие воинской чести.

По нашему глубокому убеждению, честь бойцов Великой армии имела двух «родителей». Первым была Революция, раскрепостившая национальный дух Франции, вторым «родителем» была Власть в лице Наполеона, пытавшаяся контролировать и использовать пробудившуюся энергию ради воплощения ее в институтах нового государства и общества. При этом Наполеон выступал во многом как наследник эпохи Просвещения и века Разума, пытаясь создать глубоко продуманное и рационально организованное общество во Франции и во всей Европе. И в этом плане нельзя не пройти мимо той взаимосвязи, которая существовала между идейно-политическими коллизиями, духом эпохи и эстетическими пристрастиями людей. Традиции классицизма, воплотившиеся в начале XIX в. в принципах и эстетике ампира, как нельзя лучше отвечали стоявшим перед Наполеоном политическим задачам. Но очевидна была и обратная зависимость: принципы взаимодействия власти и общества во Франции, воплощенные в образе Первой империи, и контуры Единой наполеоновской Европы были не чем иным, как воплощением основ мировоззрения и эстетики классицизма [1023].