Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

Однако Революция породила и романтизм, с одной стороны, как идейную и эстетическую реакцию на ее попытки основать всеобщее царство Разума, с другой – как воплощение духовной стихии самой Революции. Это уникальное переплетение столь противоречивых идейных, политических и эстетических начал придало наполеоновской эпохе неповторимое своеобразие [1024]. Поэтому и в людях Великой армии мы видим то тщеславие, смешанное с властолюбием и кичливой гордостью по отношению ко «всем остальным», то бурные всплески рыцарской энергии, благородства и неукротимой романтики. Встречались среди них и удивительные проявления вечных человеческих качеств – высокой морали и тихого благородства. Крупнейший французский историк XIX в. Мишле, еще заставший в живых многих ветеранов Великой армии, с удивительной теплотой писал о них: «Я знал также солдат, людей без особого образования, которые своею кротостью, мягкостью нрава, нравственными качествами были, пожалуй, достойнее многих знаменитостей». «Армия, великая духом, – утверждал он, – сохраняла еще свою иллюзию, свою веру в то, что она оружие революции», и лелеяла мысли о свободе других народов. «Наполеон сам боялся этой великой страсти своей армии» [1025].

Действительно, стоит помнить о том, что большинство офицеров 1812 г. начали службу еще в 1790–1794 гг., пройдя все ступени от волонтера революционной армии или ее рекрута [1026]. Эти люди вносили особую атмосферу в жизнь своих частей. Таким, например, был полковник Ж. Груань, командир 48-го линейного полка, начавший службу пехотным солдатом еще при Старом порядке, прошедший войны Республики, произведенный в командиры батальона генералом Ж.-В. Моро. Несмотря на сильнейшую болезнь, которая после Смоленска заставляла его передвигаться только на носилках, он не покидал своего полка. В пылу сражения 7 сентября офицеры убеждали его: «Полковник! Вам нельзя идти далее. Вы сделали более, нежели вам предписывает долг…» Но Груань был непреклонен: «Успокойтесь! Вы забываете, что мой полк в деле против неприятеля. Если вы не хотите послать за лошадью, я велю нести себя четырем солдатам» [1027]. Другой полковник-ветеран из дивизии Разу (предположительно – П.-Ф. Бодюэн, командир 93-го полка линейной пехоты), которого 7 сентября несли на ружьях в тыл с раздробленной рукой, счел своим долгом указать дорогу неизвестным ему лейтенантам вюртембергской дивизии. «Хотя он был в полусознании, – вспоминал один из этих офицеров, лейтенант Зуков, – у него была раздроблена рука, но он между тем дал нам указание: “Значительно правее, мои друзья!”» [1028]Эта же «великая страсть», оставшаяся от армии революции, заставляла солдат и офицеров 1812 г. наивно-искренне, без тени корысти и мелкого честолюбия писать после Бородина домой своим родным о том, как генерал, маршал или сам император с похвалой отозвались об их части. «Эта похвала, – писал лейтенант Ж.-А. Леюше, – стоит больше всего на свете» [1029].

Подобное чувство чести, проникнутое бескорыстием, проявлялось и в нефранцузских частях. Вечером 7 сентября Лоссберг почувствовал себя совершенно счастливым, когда «сегодняшние боевые товарищи тут же, на поле битвы, провозгласили тост за мое здоровье», «ибо в такой день, где ряды наши так сильно поредели от смерти, никто, конечно, не был способен на низкопоклонство» [1030].

Неотделимой от чести, о которой мы сейчас пишем, была и солдатская дружба. Многих солдат Великой армии, воевавших в России, разыскивали письма их боевых друзей и товарищей, оказавшихся в других уголках Европы. Среди них было много писем из Испанской армии [1031]. Но вот удивительная вещь: 6 сентября, перед страшной битвой, встречи со своими старыми друзьями, служившими в других полках, искали только немецкие офицеры! По крайней мере, ни один французский мемуарист или автор дневника не описывает такого факта. Зато все немецкие авторы как один повествуют об этих встречах, пронизанных чувством романтической сентиментальности.

Вечером 6 сентября вестфалец капитан Моргенштайн разыскал командира эскадрона 1-го кирасирского полка К.А.Ф. фон Крамма, с которым служил ранее в брауншвейгской армии. «Мы не видели друг друга годы, и наша радость при встрече была великой», – напишет Моргенштайн позже. Они провели вместе весь вечер. «…Время прошло так быстро, и была уже поздняя ночь, когда мы расстались, и каждый пожелал другому всего наилучшего в той дьявольской работе, которая нас ожидала завтра, и чтобы мы снова смогли встретиться в добром здравии завтра вечером» [1032]. В те же самые минуты прощался со своим другом, главным хирургом 25-й пехотной дивизии Кёльройтером, врач Роос. Когда несколькими часами ранее они встретились, то первыми словами Кёльройтера были: «Тебе нужно есть и пить; возьми из того, что есть у меня» [1033]. О подобной встрече написали и Лоссберг, беседовавший с Г.Л.А. фон Гильзой, командиром 1-го вестфальского кирасирского полка в 4-м кавалерийском корпусе [1034], лейтенант Зуков, встретившийся с лейтенантом д’Альтроком, вместе с которым ранее был на вюртембергской службе [1035], и др.

Хотя французские офицеры и солдаты испытывали менее сентиментальные чувства дружбы по отношению к своим товарищам, но чувства эти были, вероятно, не менее глубокими. Об этом говорят письма. Вот, к примеру, сублейтенант 12-го линейного, ветеран 93-го года Дове (Dauvé) пишет на родину о том, что 7 сентября его товарищ по полку и земляк сержант Пьер Вашёро (Vacherot) «погиб, о чем я очень сожалею». «В день битвы я искал Вашёро, чтобы попытаться помочь ему, но это было бесполезно, так как рана была смертельной – пуля попала в голову, так что трудно было узнать, и я долго был опечален… Если увидишь его родителей, – пишет сержант неизвестному лицу, – передай от меня поклон и скажи, что эта печальная новость вызвала сожаление многих его братьев по оружию» [1036]. «В этом деле я потерял много добрых товарищей», – с чувством горечи пишет о сражении 7 сентября лейтенант 25-го линейного П.-А. Паради [1037]. Те же чувства угадываются в письмах генералов и маршалов. 6 ноября, во время страшного отступления, на биваке возле Смоленска М. Дюма напишет жене о последней встрече ночью после сражения со своим младшим другом генералом Ж.-Л. Ромёфом: «Я сказал ему последнее прощай, пройдя после битвы и найдя дом, где я обнял его за 3 часа перед его смертью» [1038].

И все же была у солдат Великой армии честь и другого рода, замешенная на тщеславной гордости, питаемая «опиумом военной славы» и взлелеянная Властью. Наполеон систематически разжигал в солдатах «дух части», «честь мундира», чувство соперничества. Каким юношеским нетерпением было проникнуто письмо ученика Сен-Сирской военной школы Ланна, которое он послал своему старшему товарищу, уже ставшему сублейтенантом и оказавшемуся в России! Ланну, который поставил рядом со своим именем прозвище «римский гренадер», казалось, что на его долю уже не достанется славы [1039]. Конечно, у младших офицеров, а то и у некоторых солдат и сержантов, эта жажда военной славы и чести проявлялась нередко в наивно-трогательной форме. Так, солдату Ф. Бондю из инженерного парка 1-го армейского корпуса пришлось 7 сентября впервые понюхать пороху и отбиваться саблей от «казаков». Пытаясь быть скромным, но явно переполненный гордостью, он напишет: «Храбрость солдата, подобная моей… не сравнится с храбростью, которая присуща французскому солдату, когда дело касается родины, олицетворением которой является сам император» [1040].