Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

Лоссберг впервые встретил Наполеона 4 сентября у Гжатска. Это произошло сразу после того, как офицер увидел императора во сне! «Описанное событие, – записал Лоссберг, – для меня еще замечательно тем, что в предыдущую ночь я увидел во сне императора в таком же виде, и при оставлении города, совершенно похожего на Гжатск» [1090].

Уверенность, что под командованием Наполеона Великая армия непременно разобьет русских в сражении, была всеобщей. Еще у Валутиной горы Брандт «увидел, как смертельно раненные собирали свои последние силы, чтобы приветствовать Наполеона, и слышал, как один сидевший на дороге и перевязывавший свою раненую ногу гренадер воскликнул: “Если бы вы, государь, были с нами, мы разбили бы неприятеля наголову”» [1091]. Поэтому и прокламация императора перед Бородинским сражением была встречена с небывалым воодушевлением. «Это энергичное и короткое воззвание окончательно наэлектризовало армию, – пишет Тирион, – в нескольких словах оно затрагивало все ее интересы, все ее страсти, все ее нужды, короче, в них было все сказано. Да! Армия устала от этих непрестанных маршей, от этого непрестанного движения в глубь России, не встретя серьезного сопротивления. Да! Победа действительно зависела от солдата, в особенности, когда он доверяет своему начальнику, сознавая его искусство. Император же внушал своим легионам более, чем одно доверие, он внушал любовь, граничившую с фанатизмом!» [1092]«Наш император командовал лично, – описывал Бородино в письме домой командир батальона 17-го линейного Ж.-П.-М. Барье. – Его присутствие наэлектризовало дух; ничто не ускользало от его наблюдательного взгляда; это может быть выражено двумя строками:

«Готовность к повиновению Твоей грозной армии

Проистекает от восторга, который ты в нее вселил» [1093].

Многие почитали за честь умереть на глазах императора. А те, кто выжил, изобретали потом насчет «себя и императора» разные небылицы. Лейтенант 57-го линейного Ж.-А. Леюше, например, рассказывал в письме, что полк заслужил похвалы Его Величества императора за взятие и защиту Шевардинского редута. При этом император якобы смог доверить оборону редута только 57-му и лично сказал: «Оставляя его 57-му полку, я уверен, так как враг попытается вернуть его». Похвала императора, заключил Леюше, «это стоит больше всего в мире» [1094]. Но уж совершенно фантасмагорическими картинами были заполнены некоторые воспоминания, к примеру, Серюзье. Картины Бородинского сражения, содержащиеся в его мемуарах, можно было бы охарактеризовать так: «Я и Наполеон» [1095].

После Бородина вера в Наполеона несколько покачнулась. Горячие надежды на то, что удастся полностью разгромить неприятеля, героическое самопожертвование, проявленное в день битвы, и огромные потери имели своим результатом весьма сомнительную победу. «Мы были недовольны, суждения наши были суровы», – написал о настроениях в Главном штабе в отношении поведения Наполеона в день битвы полковник Л.-Ф. Лежен [1096]. «Во всей армии сильно критикуют действия императора в день сражения, к чему присоединяюсь и я», – отметил Лоссберг. Главными пунктами критики Наполеона, по словам Лоссберга, было то, что он слишком долго держал гвардию в резерве; сам же, оставаясь при гвардии, поздно получал донесения; многие критики говорили, что Наполеону следовало бы обойти лес на левом фланге, как предполагал Даву; и т. д. [1097]Уже спустя неделю, где-то возле Можайска на почтовой станции Лоссберг снова стал свидетелем открытой критики действий Наполеона в Бородинском сражении, особенно за то, что он не бросил в огонь гвардию [1098].

Московские пожары и тщетное ожидание мира стали решающими факторами того поворота, который уже ранее начал происходить в головах солдат Великой армии: образ императора стал терять свои сакральные черты и приобретать образ человека. Но не следует преувеличивать темпы этого поворота. Так, в фондах РГАДА мы обнаружили интереснейшее письмо известного мемуариста Плана де ла Файе, который в 1812 г. был адъютантом генерала Ларибуазьера, а затем ординарцем Наполеона. 15 октября, за три дня до выступления из Москвы, в письме к некой мадам Анриетт Деплас (Henriette Deplace) он описывал, как русская армия отступала в большом порядке, и сообщал, что наполеоновской армии, вероятно, придется отойти к Висле на зимние квартиры. Жителей в Москве нет, город сожжен, и Москву придется покинуть. «Я проклинаю войну и суверена (выделено мной. – В.З. ), который таким образом играет счастьем, судьбой и жизнью людей», – заявил он [1099]. Увидев эту фразу, мы сразу, как бы по инерции, расценили ее не иначе как вырвавшийся из груди офицера-бонапартиста протест против Наполеона. И только чуть позже поняли, что Плана де ла Файе осуждал не Наполеона, но Александра I! Как прочно сидят в сознании русского историка национальные стереотипы!

В любом человеческом сообществе язык, связанный с глубинными психологическими и социальными процессами, является важнейшим компонентом его духовного развития. В этом отношении Великая армия Наполеона не составляла исключения. Язык, песни, музыка и фольклор Великой армии не только отразили разные стороны ее бытия, но и сами существенно воздействовали на ее формирование как целостного организма.

Языковым стержнем Великой армии был, конечно, французский язык, испытавший в конце XVIII в. существенное воздействие бурных революционных процессов. Это воздействие проявилось в появлении крайней патетической фразеологии и образности, в широком распространении просторечий, жаргонизмов, в «тыканье», наконец, в возникновении множества новых слов и выражений. Стали широко употребляться такие слова, как volcaniser (воодушевлять), électriser (экзальтировать, наэлектризовать), fusillade, mitraillade (расстрел), expropriation (экспроприация), ordre du jour (порядок дня, приказ на день), masse (в значении «народная масса»), travailler («обрабатывать» в значении «обрабатывать человека, человеческую массу», войска) и т. д. [1100]А «тыканье» в армии получило столь широкое распространение, отразив возникшее чувство братства, подлинное или мнимое, что «vous» смогло полностью возвратиться во французскую армию только после Второй мировой войны [1101]. С одной стороны, это свидетельствовало о мощных переменах, произошедших в конце XVIII в. во французском обществе и французской армии, но с другой – сами люди старательно прибегали к табуистическим заменам в своей речи, веря во взаимосвязь, существующую между именем и вещью. Наконец, следует отметить, что демократизация языка той эпохи была связана и с процессами смешения огромных масс населения в территориальном и социальном пространстве: носители разных территориальных и социальных диалектов, попадая в новые языковые среды, испытывали влияние чужой речи [1102]. К 1812 г. все эти процессы, с той или иной степенью интенсивности, продолжали развиваться на территории континентальной Европы. Особенно интересно они проходили в рамках Великой армии, ядром которой были французские части, носители уже достаточно устоявшегося языкового мира. Этот мир отразил в себе не только мощные социальные перемены рубежа веков, но и своеобразие быта наполеоновского солдата. Историки не раз обращались к этой теме [1103]. Отметим только наиболее характерные примеры и черты.