Владимир Земцов - Великая армия Наполеона в Бородинском сражении [litres]

И все же то обращение к бойцам, которое прозвучало утром 7 сентября из уст божественного цезаря, превзошло все, с чем он обращался к ним раньше. Вот русский перевод этого воззвания, который только отдаленно передает всю выразительность, энергичность и ритм этого документа: «Солдаты! Вот сражение, которого вы так желали! Отныне победа зависит от вас; она нам необходима. Она даст изобилие, зимние квартиры и скорое возвращение на Родину. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, под Фридландом, под Витебском и Смоленском. Чтобы позднейшее потомство вспоминало о ваших подвигах в этот день. Чтобы о вас все сказали: он участвовал в великой битве под Москвой» [1107]. «Да! – воскликнул много лет спустя ветеран Бородина Тирион, вспоминая тот эффект, который произвела на него эта прокламация. – Победа все еще была нужна, она была даже необходима, и что бы случилось с армией или, вернее, с ее остатками, без победы в этой отдаленной стране… Только победа обещала нуждающейся армии изобилие, изнуренной – покой и возвращение на родину, о которой все время вздыхали. Этот приказ напоминал солдатам их былые успехи: ветеранам – Аустерлиц и Фридланд, молодым – Витебск и Смоленск, а всем – славу, которую до сих пор еще не давало ни одно сражение, славу до самого отдаленного потомства, которое сохранит имена участников с чувством восхищенного благоговения. Как много – в этих немногих словах приказа: настоящее, прошедшее и будущее все преисполнено славой!!» [1108]«Тысячекратные возгласы “Да здравствует император!” были ответом на это лаконическое приглашение, – вспоминал Ложье из 4-го корпуса. – Все удивляются выразительности, простоте и мощной силе императорской прокламации, которая так хорошо соответствовала теперешним обстоятельствам. “Она достойна главы армии”, – слышались замечания» [1109]. «Императорские слова оставили след во всех наших сердцах», – вспоминал немец Моргенштайн [1110].

В наполеоновской армии существовали разнообразные школы, призванные дать солдатам и унтер-офицерам основы чтения, письма и математических знаний. Однако цельной системы школ все же не было, и далеко не каждый солдат знал даже основы грамоты. Впрочем, для получения сержантских нашивок грамотность была обязательна, и многие старые служаки, скрепя сердце, должны были садиться на школьную скамью. И все же переоценивать уровень книжной образованности даже в среде унтер-офицерского состава не стоит. Среди выявленных нами 615 писем, посланных из Великой армии в 1812 г., только 13 совершенно определенно принадлежали солдатам и унтер-офицерам! Впрочем, из 615 писем 221 письмо осталось для нас анонимным, а положение их авторов в системе армии неизвестным. Судя по почерку, многие из этих посланий принадлежали отнюдь не армейской элите.

И тем не менее, несмотря на известный уровень грамотности, превосходивший средний уровень грамотности солдат других стран, Великая армия все еще являла собой традиционный мир с «малописьменным сознанием». Солдаты читали очень немного – бюллетени, иногда – письма, еще реже – случайно попавшие им в руки брошюрки. В офицерской среде ситуация, конечно, была иной. «Армия занималась литературой», – заявил в свое время французский историк Мишле, лично знавший многих ветеранов Наполеоновских войн. По его мнению, широкой популярностью продолжали пользоваться древние авторы – Вергилий, Тацит и др. [1111]Были популярны французские авторы XVII–XVIII вв. – Расин, Корнель, Мольер… Читали Тассо, Ариосто и, конечно же, знаменитого «Оссиана», томик которого в итальянском издании Наполеон всегда возил с собой [1112]. Ощущения и ассоциации многих офицеров были настолько пропитаны литературными образами, что даже в разгар Бородинского боя они вспоминали любимые сцены из классических книг. Таким, например, был 25-летний сублейтенант Итальянской гвардии Ложье, который 7 сентября наблюдал атаку 30-м линейным «большого редута»: «…я вижу перед собой в далеком расстоянии густой лес, заставляющий меня вспомнить о чудесных описаниях Тассо и Ариосто. Из этого леса все время вырываются громадные столбы огня, сопровождаемого страшными ударами», – напишет он [1113]. Постоянно носил с собой в кармане мундира томик Б. Паскаля 28-летний капитан гренадерской роты 18-го линейного француз Г. Бонне. После Бородинского сражения он с горечью обнаружил, что книга выпала из прорехи во время боя и потерялась [1114]. Большой любовью к литературе, особенно к поэзии, отличались многие немецкие офицеры и чиновники, например Роос, специально посетивший во Франкфурте перед походом в Россию памятник Эвальду фон Клейсту, известному поэту XVIII в. [1115]Лейтенант Фосслер, раненный при Бородине и только после недели мытарств оказавшийся под хорошей кровлей, немедленно бросился приводить в порядок свой дневник [1116]. Да и письма многих, очень многих офицеров Великой армии, написанные в 1812 г. на родину, безошибочно выдают в них людей, не чуждых изящному слову. У некоторых просто была страсть к сочинительству, особенно в эпистолярном жанре. Среди них был известный нам капитан, а затем командир батальона Кастелан, неизменно отправлявший домой настолько длинные письма, что, когда во время отступления у него заканчивался лист бумаги, он начинал писать на полях, а затем, между строк, «перевертывая» текст! [1117]

Кое-какие крохи большой литературы попадали от офицеров и в солдатскую среду. Лейтенант Соваж из резервной артиллерии 3-го армейского корпуса вспоминал своего трубача, который блистал своими познаниями Корнеля, повторяя, правда, все одну и ту же строчку из «Сида»: «Победить, не подвергаясь опасности, все равно, что торжествовать без славы» [1118]. С этим девизом он прошел кампанию 1812 г.

И все же солдатская среда жила не литературой. Она питалась легендами, слухами, рассказами о героической военной жизни, рождавшимися сразу после каждого крупного боя. В отличие от того, как формировались солдатские легенды и слухи позже, в годы «окопной войны», о чем столь тонко написал в свое время М. Блок [1119], в 1812 г. они рождались и прямо на поле боя. Многие очевидцы описывают, как вечером 7 сентября, либо у костров, либо просто сбившись в кучку, бойцы делились друг с другом подробностями достопамятного дня [1120]. Однако в тот день эти, уже ставшие обычными картины все же отличались от обычных: рассказов было не столь уж много, а песен не было слышно вовсе. Господствовало «грустное и молчаливое уныние» [1121]. Только позже, в Москве, а то и вспоминая русскую кампанию спустя многие годы, солдаты и офицеры вновь обратились к созданию легенд, рассказов и «случаев» о славных днях Бородинской битвы.

Сегодня только опосредованно, через мемуары ряда офицеров, мы можем представить себе характер рассказов, бытовавших среди рядовой массы. Вот, например, отрывок из мемуаров полковника Серюзье о Бородинском сражении, который, кстати, был в тот день заметно пьян: «Император, который наблюдал за нашей атакой, приехал в этот момент с конной гвардейской артиллерией и своей кавалерией, он прежде всего отдал приказ мне сменить позицию тотчас же, как я освобожусь… пройдя между вторым и третьим редутами. Он приказал генералу Коленкуру атаковать врага легкой кавалерией, а после отступить за мою артиллерию. Маршал Ней получил приказ поддержать наш правый фланг во время этой атаки; вторая кирасирская дивизия должна была войти во второй редут в проход сразу, как я его проломлю…» [1122]Можно было бы продолжать цитату и далее, но в целом нетрудно заметить уже сразу, что рассказчик, во-первых, сделал себя центральной фигурой сражения, заставив Наполеона, Коленкура, Нея и др. как бы вращаться вокруг своей особы, а во-вторых, хорошо известные эпизоды, уже ставшие благодаря бюллетеням мифами, «вписал» в свое повествование о сражении. Нечто подобное мы встречаем и у Куанье, воспоминания которого по стилистике и по духу очень близки к устной солдатской традиции [1123].