Норберт Элиас - Придворное общество

Так, в изложении Моммзена терпимость Гитлера к этим соперничествам предстает как колебание, а может быть даже — как нерешительность. Он как будто спрашивает, почему же диктатор не решился без церемоний положить конец этим соперничествам в соответствии с идеальным образом тоталитарного государства. Но не нужны ученые книги для того, чтобы научить могущественного единоличного властителя, что единение его элит означает уменьшение сферы его власти, а может быть даже — и угрозу его личному господству, в то время как раздор между ними, если не заходит слишком далеко, означает укрепление его власти. Как показывает нам пример Гитлера, такой стратегии, которая старательно поддерживает соперничество и в то же время — с большим или меньшим успехом — пытается предотвратить эксцессы этого соперничества, можно выучиться на практике самому. Для этого не обязательно даже чтобы единоличный властитель сам осознал свою стратегию, как таковую, и прямо формулировал ее для себя в мыслях.

Но для научного изучения взаимосвязей ясная формулировка непременно необходима. Без нее мы оказываемся перед сплошными загадками.

«Харизматический ореол и личная сила влияния Гитлера, — пишет Моммзен, — которые на вершине иерархии удерживали вместе все учреждения государственного и партийного сектора, сами по себе разваливающиеся, и в то же время вовлекали их во враждебное соперничество между собою, еще не дают до статочного объяснения тому обстоятельству, что и руководящие группировки системы, у которых было достаточно поводов и наглядного опыта, чтобы понять истинную цену мифа о „гениальном“ вожде и увидеть, что диктатор все больше отрывается от почвы реальности, все равно неспособны были избавиться от этого мифа» [227].

Имеется более чем достаточно проницательных частных наблюдений, содержащих указания на структуру сети зависимостей между властителями и подвластными. Но нет теоретической выучки, которая позволила бы свести такие частные наблюдения в четко обрисованную модель этой структуры. Соответственно, выражение негативной оценки и порицающие приговоры вновь и вновь подменяют собою взвешенное определение общественных взаимосвязей. Моммзен, имея в виду это соперничество между элитами национал-социалистического государства, говорит о «процессе паразитического разложения современного крупного государства» [228]. В то же время он вполне верно видит конфигурацию необходимостей, в силу которой «ни одна из соперничающих групп (была) не в со стоянии заново набрать авторитет и тем самым предъявить хоть сколько-нибудь легитимные претензии на политическое руководство» [229]. Именно этой возможности и старался не допустить с помощью своей стратегии руководства единоличный властитель.

Самая серьезная слабость ориентированной на классические образцы историографии проявляется в том, что то самое, что составляет интегральный элемент консолидирующейся или консолидированной диктатуры и одно из основных условий ее сохранения во всех высокодифференцированных обществах, в силу подобных теоретических предпосылок признается чем-то более или менее случайным, частным проявлением этой специфической диктатуры, которое можно объяснить не иначе, как только особенной личной порочностью или разложением тех или иных индивидов. К каким ошибочным суждениям приводят подобные посылки, с особенной наглядностью показывает нам разделяемое Моммзеном представление, будто «соперничающие группы власти и интересов», вынужденные «превосходить друг друга в своей верноподданности диктатору» и соответственно «в политическом радикализме», и вся эта «эскалация множества враждующих носителей власти», которая, как говорит сам Моммзен, служила основанием стабильности режима, были «только карикатурой на тоталитарное господство» [230]. Вполне ясно осознавая, что это соперничество групп элиты было одной из основ всего режима, здесь ученый, тем не менее, лишает сам себя возможности ясно видеть и сказать, что это соперничество между группами элиты было далеко не карикатурой, а, напротив, интегральным элементом тоталитарной диктатуры.

Здесь перед нами еще один пример того, какие трудности встают на пути исследователей истории обществ, пока они не пройдут научно-социологическую школу и не усвоят ясное теоретическое понятие о соотношении общественных идеологий и общественных структур.

Идеология, с которой пришло к власти национал-социалистическое движение, определялась, как мы уже сказали выше, его оппозицией многопартийному государству Веймарской республики. На отношение основной массы немецкого народа к ведению государственных дел оказывала весьма значительное влияние традиция немецкого, и в особенности прусского, абсолютизма. В рамках этой традиции руководство государственными делами осуществлялось в основном при дворах князей. Соперничество, различия мнений и борьба придворно-абсолютистских группировок ограничивались узким кругом лиц. Эта борьба нередко разыгрывалась за закрытыми дверями. Во всяком случае, массе немецкого народа до 1870-го, а в некоторых случаях и до 1918 года почти не предоставлялось случая активно, с известным чувством доли собственной ответственности участвовать в этой борьбе. Структура личности многих граждан была настроена на такой способ решения государственных дел. И не будет преувеличением сказать, что благодаря этому типу социализации в течение длительного периода автократического господства княжеских династий многим немцам было крайне неприятно, что после 1918 года споры вокруг ведения государственных дел, которые долгое время, даже после учреждения парламентов, все еще в значительной части велись за кулисами двора, теперь были выведены из-за этих кулис на открытую сцену и в значительно большей степени разыгрывались публично и что сами граждане призывались теперь к участию в этих спорах. Публичные дискуссии парламентских партий требовали своего рода обузданной агрессивности, взвешенной враждебности, умеющей приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам. Всегда нужно немалое время, пока этот умеренный и упорядоченный способ разрешения противоречий войдет в привычку у широких слоев народа. Обычно — и уж во всяком случае в Германии — эти широкие слои предпочитают относительно простые противоположности. Если человек друг, то в нем видят всегда и только друга, а если враг, то в нем видят всегда и только врага. Люди хотят получить ясные линии фронта в области чувств, чтобы как в дружбе, так и во вражде можно было полностью встать на ту или другую сторону. При такой установке парламентский способ разрешения споров, основанный на переговорах, на смене союзов и фронтов, на умеренной дружбе и умеренной вражде и на частых компромиссах, легко становится источником недовольства. Форма власти, предполагающая умеренное и упорядоченное абсолютно публичное разрешение противоречий, может оказывать на людей, не развивших в себе уверенного контроля за своей собственной агрессивностью, неспособных надежно подавлять свои собственные враждебные чувства, чрезвычайно раздражающее воздействие С одной стороны, разногласия партий, разрешаемые публично путем переговоров, постоянно усиливают их собственные враждебные чувства, с другой стороны, парламентский механизм власти не позволяет реализовать эту враждебность в действиях. Все ограничивается одними словами. Презрительное наименование парламента «говорильней» достаточно отчетливо показывает, куда направлены такие чувства. Это наименование означает: они только говорят. Они сражаются только словами. Но они ничего не делают. Они даже не борются друг с другом по-настоящему.