Норберт Элиас - Придворное общество

В данном контексте нет необходимости обсуждать, почему именно в Германии эта смесь открытых словесных конфликтов без всяких насильственных боевых действий, являющаяся одним из характерных признаков парламентского политического режима, воспринималась многими как нечто особенно вызывающее. Во всяком случае, программа национал-социалистов совершенно точно соответствовала эмоциональным потребностям людей, имевших за плечами длинную традицию «управления сверху» и по-прежнему оценивавших ведение государственных дел по мерке идеалов своей частной жизни. Как в частной жизни у них, с одной стороны, были друзья, в которых они, в идеале, стремились видеть абсолютных друзей, а с другой стороны, абсолютные враги, которых можно было просто ненавидеть и с которыми можно было бороться, так и в программе национал-социалистов они нашли некий идеал, с помощью которого те же самые эмоциональные привычки можно было перенести и на государственный уровень. Здесь также с одной стороны был сплоченный вокруг вождя народ, идеальный образ общности без внутренних трений, конфликтов и противоположностей, которая теперь включала уже не одну-две сотни человек как возведенная здесь на степень идеала доиндустриальная деревенская община, а многие миллионы людей. С другой стороны были абсолютные враги. Если одной из раздражающих черт парламентского режима было то, что он требовал от людей умеренности и самоконтроля даже в отношении к врагам, то национал-социалистическая программа и политическая стратегия партии с самого же начала устранила это раздражающее ограничение. Она примитивно поляризовала чувства, противопоставив абсолютным друзьям абсолютных врагов, которых можно было свободно и безусловно ненавидеть и с которыми позволительно было бороться не только словами, но и действиями.

Таким образом, как образ желаемого, как идеал, как идеология, идея тоталитарной диктатуры как народной общности, в которой нет никаких противоположностей и никаких конфликтов, вполне понятна. Но называть национал-социалистический режим карикатурой на тоталитарную диктатуру, потому что он был пронизан конфликтами и мелким соперничеством, особенно между группами элиты, — значит, совершенно неверно понимать общественную действительность. Тогда возникает иллюзия, будто в чрезвычайно сложном и многообразно расслоенном индустриальном государстве может существовать диктатура, свободная от внутренних конфликтов и противоречий. Возникает впечатление, будто в дифференцированных индустриальных обществах возможна такая диктатура, где диктатору нет необходимости бдительно поддерживать баланс между соперничающими группами и мешать им вступить в союз против него, как это делал некогда Людовик XIV. А это, как мы уже сказали, означает подмену общественной реальности ее пропагандистским идеалом. В том что касается конфликтов и противоречий между соперничающими группами и слоями, различие между демократически-парламентской многопартийной системой и диктаторской однопартийной системой состоит, прежде всего, в следующем: в диктатуре противоречия между фракциями и группами интересов разрешаются в узком кругу элитных групп вокруг диктатора, при его «дворе», а потому, по существу, за кулисами, тогда как в рамках парламентского режима они, в гораздо большей степени, разрешаются на открытой сцене, под контролем общественности и при ограниченном участии широких слоев населения, в форме периодически повторяющихся выборов. Кроме того, национал-социалистический режим был только на пути к консолидации; консолидация, рутинизация распределения власти между элитами была замедлена и задержана войной. Эти обстоятельства, несомненно, способствовали беспорядочному и хаотическому характеру, которым отличалось здесь соперничество за власть и престиж. Но все это едва ли дает основания думать, будто подобного рода явления свидетельствуют об особенно нездоровом характере режима. В рамках диктатуры соперничество между правящими элитами никогда не удается урегулировать до такой степени, как это возможно в рамках парламентского режима. Ведь существо последнего, собственно говоря, и заключается именно в том, что в нем противоречия и споры — нормальные явления любого режима, существующего в развитых и дифференцированных обществах, — проявляются относительно открыто и могут быть сравнительно обстоятельно разрешены. Здесь нет необходимости обсуждать вопрос о том, почему в Германии у людей особенно прочно укоренилась эмоциональная привычка к тому, что ими кто-то — абсолютистский монарх или диктатор управляет сверху, и, соответственно, вновь и вновь возникает желание подчиниться «сильной руке». Приведшее к этому развитие немецкого общества и государства было достаточно сложным. Но травматический страх традиционного раздора между немцами, без сомнения, усиливал в людях опасения, что они сами не сумеют сдержать свою собственную враждебность к другим немцам, которую — раздражая очень многих в Германии — то и дело будоражили нормальные партийные баталии в рамках парламентского режима. Слабость индивидуального самоконтроля в том, что касалось государственных и политических вопросов, проявилась затем в жажде контроля сверху, со стороны кого-то другого, со стороны представителей государственной власти, к которым в Германии вполне привыкли в течение длительного периода княжеского абсолютизма, начиная со времен Тридцатилетней войны. Общественная традиция сильного стороннего контроля в государственных делах, сильного контроля со стороны придворно-государственных властителей оставляла весьма мало места для развития общественной традиции индивидуального самоконтроля за пределами узкой сферы личной жизни. А когда исчез ли монархи, традиционная слабость самоконтроля в государственно-политических делах находила себе выражение в постоянно возобновлявшемся желании стороннего контроля, осуществляемого сильным человеком, пусть и не коронованным. От него ожидали, что он покончит с раздражавшими многих немцев дискуссиями парламентских партий, которые противоречили политической мечте о едином немецком народе как «народе братьев». Но различия мнений и интересов, с неизбежно сопутствующими им напряжениями и дискуссиями, принадлежат к числу структурных особенностей сложных и дифференцированных обществ, поэтому даже исключительно сильный властитель не мог бы сделать ничего, кроме того, что научился бы разрешать раздражающие разногласия между немцами в узком кругу своего постепенно формирующегося двора и скрывать их таким образом от глаз большинства народа.

Так что было бы социологически безосновательно считать национал-социалистическую диктатуру чем-то аномальным, неким отклонением от идеального образа тоталитарной диктатуры потому, что здесь сформировались известные формы сатрапства и, как выражается Моммзен, «„огосударствленного“ и потому, в сущности, анархического лоббизма» [231]. Конкурентная борьба между группировками монопольных элит за доступ к престижу, деньгам и власти, который, в конечном счете, регулируется правителем, — это нормальное явление любого еди ноличного господства, находящегося на пути к консолидации. Такая борьба — одна из структурных особенностей партийных элит диктаторски управляемых индустриализованных национальных государств, равно как и придворно-аристократических элит абсолютистски управляемых доиндустриальных династических государств. Структурой их так же точно обусловлено и то, что в данном случае соперничество и конкурентная борьба регулируются не столько законодательно предусмотренными средствами контроля или публично правовыми нормами, сколько персональными решениями единоличного властителя. Поэтому они, как бы они ни противоречили идеологическому фасаду этого единоличного господства, отнюдь не означают разрушения государства изнутри, как полагает Моммзен [232]. Подобные формулировки означают, в сущности, только, что идеологически желательный идеал бесконфликтно-единого народа принимается за потенциально реализуемый масштаб для исторической интерпретации. Как видно из настоящей книги, не прикрытая или лишь в незначительной мере прикрытая институциональными формами и потому имеющая сильный личностный оттенок конкурентная борьба групп элиты за потестарные возможности есть одно из постоянных явлений единоличного господства королей в доиндустриальных династических государствах. То же самое, без сомнения, справедливо — mutatis mutandis — и для диктаторского единоличного господства в индустриальных национальных государствах .