Норберт Элиас - Придворное общество

Это беспокойство, как говорит Сен-Симон, было совершенно безосновательно. Ибо ни один из внуков короля не рискнул бы навлечь на себя высочайшее неудовольствие. Но если речь шла о поддержании его престижа и обеспечении его личного господства, король не делал никаких различий в строгости обращения между своими родственниками и другими дворянами.

Этому есть совершенно поразительные примеры, которые, между прочим, только и могут вполне прояснить нам это полное слияние отталкивания и притяжения, взаимных обязанностей и дистанцирования между королем и дворянством.

Король, как это вошло у него в привычку, отправлялся из своего замка в Марли в Версаль. Весь двор, и в том числе, конечно, его родственники, должен был последовать за ним туда. Но герцогиня Беррийская, супруга его внука, уже примерно три месяца была впервые в положении. Она чувствовала себя дурно, и у нее была довольно сильная лихорадка. Лейб-медик короля и королевского семейства, Фагон, находил, что переезд из Марли будет весьма вреден и тяжел для молодой женщины. Но ни она сама, ни ее отец, герцог Орлеанский, не решались поговорить об этом с королем. Ее муж весьма нерешительно сказал королю о том несколько слов, но встречен был немилостиво. Попытались добиться чего-то у короля через госпожу де Ментенон, и та, тоже считая поездку делом весьма рискованным, наконец, ссылаясь на лейб-медика, заговорила с Людовиком об этом деле. Но безуспешно. Она и врач не испугались отказа, и этот диспут длился три или четыре дня. В конце концов, король попросту рассердился и сделал единственную уступку: он разрешил, чтобы больная герцогиня совершила этот переезд не в карете короля, а на корабле. Для этого требовалось, чтобы герцогиня и герцог выехали из Марли на день раньше, переночевали в Пале-Рояле, отдохнули еще один день и затем двинулись в дальнейший путь. Герцог хотя и получил разрешение сопровождать свою жену, но король запретил ему покидать Пале-Рояль и отправляться куда бы то ни было, даже в оперу, хотя из Пале-Рояля можно было попасть прямо в ложу герцога Орлеанского.

«Я опустил бы — говорит Сен-Симон [200], — те пустяки, коими сопровождался этот переезд, если бы они не воссоздавали облик короля».

Если король поступал таким образом даже в тех делах, которые затрагивали (по крайней мере, напрямую) более его престиж и авторитет в узком кругу, чем собственно его господство, то он, конечно, бывал столь же неумолим, когда дело касалось непосредственно вопросов его правления. Он не терпел ни при каких обстоятельствах, чтобы кто-нибудь из его родственников получал должность, которая могла придать ему некоторое влияние. Он никогда не забывал, какое значение имели, например, при его отце губернаторские посты как точки опоры для неповиновения королевской власти. В его памяти были живы воспоминания о тех проблемах, которые доставил королю его дядя, Гастон Орлеанский, опираясь на эту свою губернаторскую должность. Поэтому, когда его собственный брат попросил у него губернаторство и форт, «безопасное место» (place de sûreté), Людовик ответил ему: «Самое безопасное место для сына Франции — это сердце короля» (La meilleur place de sûreté pour un fils de France est le coeur du Roi). И этот ответ столь же характерен для его манеры выражаться, сколь и для его позиции вообще.

Дворянство укрощено. Но как оно сносит это укрощенное положение, которое ведь есть одновременно и унижение для него? Как выражает оно теперь, когда все возможности открытого сопротивления закрыты для него, свое внутреннее сопротивление? Прикованность знати к королю, ее зависимость от него непосредственно проявляется во внешней жизни двора. Сломлено ли дворянство также и внутренне, стало ли оно послушным или амбивалентность его отношения к королю и при Людовике XIV еще прорывается порою сквозь внешнее замирение?

Для дворян, прикованных к королевскому двору, в рамках сферы свободы, которую предоставлял им этот институт, существовали весьма раз личные возможности для того, чтобы справиться с конфликтной ситуацией, вызванной их амбивалентным положением по отношению к королю, а тем самым организовать свою жизнь и вместе с тем организоваться самим. Они могли компенсировать себе все муки и унижения, которые им приходилось терпеть на службе у короля, сознанием своего влияния при дворе и доступом к деньгам и престижу, который им тем самым предоставлялся — и компенсировать настолько, что даже в их собственном сознании в значительной мере угасали антипатия к королю и стремление освободиться от его давления; проявлялись они разве только окольными путями, в их отношениях к другим людям. Эта установка маркирует одну границу диапазона возможностей, в рамках которого жила придворная знать. Ее мы находим ярко выраженной у герцога де Ларошфуко, сына автора «Максим», главного хранителя королевского гардероба (Grand-maшtre de la Garde-robe).

С другой стороны, человек двора мог открыто отдать первенство негативным аспектам своего амбивалентного отношения к королю. В этом случае он мог позволить себе лично — и, возможно, в кругу близких друзей — резко критиковать правление короля и тайком строить планы на время после смерти последнего: как дворянство, прежде всего высшее, могло бы снова вернуть себе прежние привилегии, отобрав их у короля и его министров-буржуа. Пока жив был Людовик XIV, дворянину в этом случае оставался только один реальный вид деятельности, позволявший ему выражать такую позицию (если не считать добровольного удаления от двора, которое было бы равнозначно отказу от какого бы то ни было авторитета в обществе): альянс с возможным наследником престола и попытка заинтересовать его подобными идеями. Открытое неповиновение было бы теперь уже совершенно бесперспективно. Примером человека, избравшего этот путь, является герцог де Сен-Симон. Он сам описывает противоположный себе тип представителя покорного дворянства, герцога де Ларошфуко, следующим образом:

«Если всю жизнь г-н де Ларошфуко и был осыпан милостями короля, следует все же сказать, что ему это дорого обходилось, если только у него было хоть какое-то чувство свободы. Никогда еще слуга не прислуживал никому так усердно, униженно и, можно сказать, так по-рабски. Неизвестно, смог ли бы еще кто-нибудь выдержать сорок с лишним лет подобной жизни. Утренний выход короля и его вечерний отход ко сну, еще две ежедневные перемены платья, ежедневные охоты и прогулки короля — он всегда на них присутствовал, иногда по десять лет кряду он ни разу не ночевал вне королевской резиденции и был готов испрашивать себе отпуск не для того, чтобы переночевать дома, ибо за сорок с лишним лет он и двадцати раз не ночевал в Париже, но чтобы не присутствовать на придворном обе де и прогулке; он никогда не болел, только под конец у него изредка бывали короткие приступы подагры» [201].