Петр Еремеев - Арзамас-городок

— Отживающий человек, Машенька, — простите, что я вас уж по-старому, имеет право говорить о себе и своем времени. Тут, недавно пришло в голову: в мире искусства давно такое замечено: сколь ученик громок, столь наставник безвестен — надобно же сказать и о наставнике. Впрочем, о себе-то я менее всего, больше о тех, с кем судьба сводила, об учениках…

— А моя жизнь — она в моих повестях… — Жукова слабо улыбнулась, ее сухое темное лицо оживляли одни глаза. Что же моей подруженьке, Клавдиньке-то не пожилось? Простите, Александр Васильевич, я причиняю вам боль.

Ступин ужался в кресле, вздохнул затяжно, с болью.

— С тридцать восьмого начали посещать меня скорби. Екатерина Михайловна, голубушка моя, внезапно заболела и отдала Богу душу… А тут, в сорок втором, завистники снова подожгли школу. На пожаре Клавдинька с учениками картины спасала, случайно облили ее водой, а уж осень, остудилась сильно. Я свалился, да поднялся, а у дочушки открылась горловая сухотка… и опять похороны. Как я все это пережил — не знаю. Николинька забрал внучат, тоскливо мне…

За окном по садовой дорожке прошел незнакомый Жуковой юноша, своим загорелым лицом вдруг напомнил сына академика. Он, помнится, так по-особому взволновал ее в далеком двадцать восьмом году, когда спустился с антресолей в гипсовый зал галереи, где они с Клавдинькой «конопатили» свои штудии… Мария Семеновна вспомнила и еще одну встречу с сыном художника в Саратове, на набережной Волги. Ей объяснялись в любви всего-то два-три человека… В последний-то раз так и не поняла: вправду это Рафаил Александрович, или из него выплеснулся измученный скитальческой жизнью человек. Он был чуть под хмельком, говорил горячо. Ему так нужна опорой женщина! Однако, не просто женщина, а натура художественная, которая поняла бы его и стала для него всем: женой, другом, сотоварищем в искусстве… Ей стало жалко одинокого, страждущего Рафаила, еще не потерявшего надежды… Но она уже ничего не могла обещать мужчине, она чувствовала, знала, что чахотка не отпустит ее, она сама скоро станет обузой для других. У нее нет права на чужую жизнь… Они так славно поговорили в тот восхитительный вечер, когда высокое небо и вечерняя Волга плавились в золоте позднего заката. Теплые блики зари смягчали уже немолодое лицо Рафаила, оно выглядело красивым, в темно-карих отцовских глазах его не таяла радость встречи. И, прощаясь, он деликатно не напомнил ей о своем прямом вопросе, впрочем, она, кажется, намекнула ему о своей обреченности…

Мария Семеновна очнулась, едва поймала нить тихой жалобы Ступина: кабы не ученики, светы мои, не знаю, чем бы и жил…

— Не пишет Рафаил Александрович? Не завил он свое гнездо?

Академик не ответил на вопрос, начал вспоминать:

— Ты, когда-то, Машенька, не бабкой, а угадкой… Помнишь, упредила относительно Рафаила. Обыска у сына мы дождались. Дознали власти про связи сына с князем Шаховским. Князь-то после, как сказывали мне сведущие люди, в Суздале, в Спасо-Евфимиевском монастыре скончал дни своя. Такая там Бастиль…

— Я знаю, об этом говорили немало.

— Увезли Шаховского, мое чадо и ослабело, и распоясалось. В трактиры зачастил, дерзко повел себя — я и не выдержал. Дети же у меня в школе, несовместно… нельзя учителю быть нетрезву. Решил он на чужой стороне счастья искать — снабдил я его всем. Извольте, Рафаил Александрович! А натрет жизнь холку, явишься, блудный сын, распахну вороты, школу передам, станешь отцу надежной подпорой…

— Так и не навещал?!

— Как-то денег просил из Липецка. Отправил, это еще при Екатерине моей… Посылал я его к Михайле Коринфскому в Казань, тот ведь профессором стал! Я на то надеялся, что прилепится к архитектору, делом займется. Нет, и там оскорбил добрых людей, шаматон! Не-ет, не пишет…

— Он как-то был у меня в Саратове.

— И что, говорите же!

Жукова пожалела отца:

— Чисто одет. Несколько порывист, напряжен нутром… Пили чай, рассказывал, что написал в Казани акварелью купеческую чету Крупенниковых, чету Батуриных. Жене профессора Симонова не польстил внешностью… А у нас в городе Вольского купца Злобина изящно подал — талант! [56]

— Нигде он не осел, не сказывал? — осторожно, с надеждой спросил Ступин.

— Собирался куда-то в наши саратовские степи, к какому-то скотоводу в домашние учители. Вот еще что… Он написал пособие для познающих изобразительное искусство. Академическая метода, написано изрядно, хотел вдругорядь зайти, обещала ему слог поправить, да что-то так и не зашел.

— Об отце не спрашивал?

— Отзывался о вас почтительно, не утаю. Переживал за мать, сестру. Академик опять вздохнул.

— Был маменькин сынок, да стал папенькин горбок… — художник вспомнил, что не догадался спросить гостью о причине ее наезда в Арзамас. — Какая нужда привела вас на родные стогны? А где остановились? Комната для гостей у меня давно-давно пуста…

— Дела по имению все еще тянутся, вы же знаете судейских. А определилась я в гостинице.

— Машенька, прошу отужинать со стариком. — Кухарка у меня готовит славно… Не откажите! Как жаль, что вы торопитесь, а то бы я вас на недельку задержал, просил бы вас позировать. Писательница, ваш портрет потомки спросят!

Жукова встала.

— Александр Васильевич, мне сейчас в уездный суд пора, там выпись мне сделали. Спасибо на предложение о портрете, в другой раз с удовольствием, хотя мой портрет написан Филиппом Берже, славный мастер! Во сколько у вас вечернее застолье? Ладно, обязательно буду. А завтра — пообещайте, будьте мне гидом по Воскресенскому собору, росписи хочется увидеть. И я посмотрю Тициана в вашей галерее…

— Все исполню, мадам! — Ступин встал и с легким стариковским смешком шаркнул ногой, тряхнул седой головой и пошел провожать гостью.

Полуденная тишина устоялась в ограде дома академика. Ученики шли с обеда, сворачивали от поварни в сад. Александр Васильевич перехватил Ивана Свешникова.

— Упреди, братец, стряпку, что у нас к ужину мадам. Если нет стерлядей и икры — сходи в рыбную лавку. И купи бутылку французского вина. Тебе тоже прибор за столом, боюсь скоро надоесть за ужином даме, а ты ведь у нас любезник записной…

Саратов, куда Жукова переехала к родителям после 1830 года, породнел скоро. Он был еще тем провинциальным губернским городом, в котором жить было сытно и уютно. Широкая рабочая Волга сближала со всей Россией, а яркий недальний Восток, дышавший по летам томительным зноем бескрайних степей и песчаных пустынь, приносил особый пряный привкус азиатских базаров. Жаль, что к этому волнующему привкусу примешивалась еще витающая над городом скорбная память о двадцати тысячах жителей, которых унесла страшная холера в 1830–1842 годах.