Петр Еремеев - Арзамас-городок

Теперь, когда увидели свет «Очерки…», Мария Семеновна сочла необходимым встретиться с Белинским, с благодарностью поднести ему свою новую книгу.

Они встретились в редакции журнала. Белинский, какой-то внутренне напряженный, излишне суетливый, увлек ее в свою рабочую комнату, скорее похожую на кабинет заурядного чиновника.

Критик — сутуловатый, нескладный, долго гремел простым стулом и все вглядывался в нее своими зоркими глазами. Они были у него сероголубые, большие, красивые и даже, как показалось ей, искристые. Виссарион Григорьевич наконец утвердился за своим рабочим столом и тотчас обрел спокойную уверенность. Извинился за свою молчаливую неловкость и запросто сказал:

— Так вот вы какая…

Они посмотрели друг на друга и молча поняли, что оба больны чахоткой: их выдавали лица с тем землистым цветом, той худобой, с той затаенной болью в глазах, которую могут уловить друг у друга только давно больные, обреченные люди.

Белинский, жалея женщину, начал ободрять:

— Мы с вами поденщики литературы… Берегите себя! Вас хвалит Некрасов. Он назвал ваши путевые очерки подарком русской публике, и это верно. Очерки, Мария Семеновна, действительно долго будут стоять на книжной полке русских путешествий.

Критик сухо покашлял, было, схватился за грудь, но уже заученно сглотнул кашель и отвел от груди ладонь, мягко опустил ее на бумаги.

Жукова не заметила, как Виссарион Григорьевич увлекся, заговорил горячо, на его впалых щеках проступили робкие пятна розового румянца.

— Ваши очерки, Мария Семеновна, живо напоминают мне «Письма русского путешественника» нашего незабвенного Карамзина.

— Да где же мне! — застеснялась Жукова.

— Нет-нет, уж я-то знаю, вы не скажите! — Белинский вскинул тонкие свои персты, водворил на место челку густых темных волос, как-то картинно смахнул со лба легкую испарину и повысил голос. — Та же легкость, та же занимательность, тот же приятный слог, да и взгляд на предметы верный. Восприятия ваши так же остры, как у Николая Михайловича. Но главное: вы покоряете читателя теплотою своего женского чувства. Вы так славно провели меня по красотам Южной Франции — чувствительно благодарен!

Ей надо было отвечать любезностью. Она ответила правдой:

— Я, Виссарион Григорьевич, рада — счастлива!, что вы ввели меня в русскую литературу…

Критик с досадой махнул рукой.

— Не-ет, это припишите себе, сударыня. Легко пересказать содержание книги, даже пуститься в критику, когда имеешь свой взгляд на отечественную словесность, а попробуй-ка, хоша бы и Белинский написать книгу вместо Марьи Жуковой… Каждому свое! Ну-с, а что вы теперь?

— У меня теперь роман на столе…

— Опять о женщине… Хорошо бы из жизни простых людей да слогом покрепче. И вот что: обязательно из русской жизни! Мне те ваши повести более нравятся, где действие развертывается у нас, в России. У нас и язык поярче… И еще: вам известно таинство женского страдания, оно так воздействует на читателя, помните и об этом…

— Какую женщину обойдут страдания… — призналась Жукова.

— Это я давно понял, Мария Семеновна… — Белинский с пониманием взглянул на писательницу и перевел разговор на другое:

— Вы родом-то откуда?

— Из-под Арзамаса. Родитель уездным стряпчим, большая семья…

— Вот как! А я ведь пензенский, из Чембар. Проезжал ваш городок — от Москвы уголок… Собор там у вас подняли великолепнейший! Ну, не давайте же себе спуску, да не закиснет ваше перо в чернильнице!

В дверь кабинета критика легко постучали. Белинский извинился и встал.

— Рога трубят, Мария Семеновна. Сегодня у нас редакционный сбор, еще раз простите.

Он проводил ее до дверей.

— Надеюсь на встречу! И пусть в вас не угасает святой непокой мысли и духа!

Оставшись один, застегивая верхнюю пуговицу сюртука, критик подумал: жизнь у Жуковой будет коротка, зато ее погудка долга. Но поработаем, поработаем еще — успокоил он и себя.

Второй встрече писательницы и критика не суждено было сбыться…

В кабинете Ступина Свешников объявился радостно взволнованным.

Иван теперь первым помощником академика в классах, да и доверенным по хозяйственной части. Недавно ездил в Оренбург, отвозил иконы для иконостаса казачьего собора, получил там расчет и благополучно вернулся. Ученье Свешников закончил. 9 января этого сорок шестого года ему и нижегородцу Николаю Рачкову присланы из академии художнические аттестаты. Кстати, прибыла из столицы и приятность дня самого Ступина. Академия представила его к награде орденом Святого Владимира четвертой степени за многолетние труды по обучению юношества благородному художеству.

Накануне над Арзамасом гремела гроза, пал на землю шумный ливень, и сегодня в открытое окно кабинета входила бодрящая свежесть.

— Александр Васильевич, вы не поверите… К нам гостья необыкновенная!

— Так уж и необыкновенная…

— Мария Семеновна Жукова просила доложить!

Академик, разом взволнованный, встал с кресла.

— Проси, Ваня, проси! И в самом деле, в кои-то веки. Сюртук подай! Художнику семьдесят. Но выглядит он еще бодро, тщательно следит за собой. Да и давно стало привычкой: негоже опрощаться до халата перед учениками, небрежен мастер в одежде, неряшлив он и в работе. Священнодействовать за мольбертом надо в галстуке. Вон Карл Брюло…

Мария Семеновна обдала старшего учителя теплом своих больших глаз и парижскими духами. Александр Васильевич припал к руке гостьи, выпрямился и, по-стариковски торопливо зачастил:

— Голубушка, чем заслужил я ваше расположение, такая мне честь! Проходите, садитесь на кресла, а то на диван, я на вас полюбуюсь…

Писательница, несколько смущенная неложной взволнованностью Ступина, присела на диван, обитый красной арзамасской юфтью, и оглядела едва ли не с детства знакомый кабинет. Женский глаз тотчас отметил порыжелые обои, тусклую от времени позолоту рам, обрамляющих потемневшие полотна, и портрет матери — музы художника. Полотно представляло аллегорию, и Жукова удивилась, как легко и красиво писал в молодости ее учитель.

Академик присел к столу, заваленному бумагами, кивнул на них своей красиво посаженной головой.

— Вот разбираю свои анналы, готовлюсь писать памятное. За сорок четыре года — столь уж моя школа здравствует, академия эвона сколь бумаг мне спровадила…

— Похвально! Вы же себя не в последний ряд работников русской культуры поставили.

Александр Васильевич, лишившись жены, дочери и сына — зять Алексеев с внуками навсегда в Петербурге застрял, теперь, в старости, был рад редким уже встречам со свидетелями его прежней счастливой жизни. Вот и сейчас он был готов говорить и говорить.