Петр Еремеев - Арзамас-городок

Громкий выстрел хлестнул застойную тишину низких комнат, рванулся за окно. Взметнулись с верхних кромок оконных наличников встревоженные голуби, сухо затрещали своими крыльями.

Солнце село, и густая, какая-то тревожная наволочь вечера затянула притихший город.

Ступин не находил себе места. Заперлись в спальне Екатерина Михайловна, Клавдинька после слез как-то странно замерла, и успокоительные слова родителей не доходили до нее. Не выкупили для нее Гришеньку… А он, бедняжечка, как знал, когда недавно стихи свои ей отдал, что не отпустит его барин. Она помнит, она на всю жизнь запомнит вот эти слова:

Портрет Гришенька ей, Клавдиньке, недавно показывал. Сидит он, опершись на правую руку, в левой держит книгу, вдали на левой стороне листа изображен ручеек, на берегу возвышается погребальная урна намеком. В поле без отпевания, без креста зарыли Гришу…

Александр Васильевич вышел во двор. Учеников не было видно — затаились в своих комнатах, назавтра назначены допросы. А что так долго нет ребят с похорон Мясникова?

На дворе сделалось совсем темно. Порывистый ветер раскачивал деревья и швырял наземь сломанные сучья. Слышно было, как постанывала, скрипела в саду старая липа. Тяжело стучали о землю сорванные яблоки. Одинокий, растерянный бродил академик по дорожкам своего сада и многим, многим терзал себя. Ах, Гриша, Гриша… Теперь до самой смерти носить Ступину тебя в сердце своем. Неужто мало предлагал денег за тебя этому каналье Гладкову. Сказал ведь, что и в Петербурге собирается сумма…

Сухая осенняя листва била по лицу Александра Васильевича, но он почти не ощущал этого, едва ли не кричал в мятущуюся темноту:

— Теперь ты, Гришенька, свободен. Навсегда свободен! Художника не стало. Убить художника — это же красоту убить! Прости, Гриша, твоего старого учителя, друзей своих. Красота, добро так легко уязвимы… Немало я вызволил крепаков из неволи, а вот тебя не смо-ог!..

Целую неделю в доме Ступина празднично, весело, и ученики шумны: 24 сентября этого 1839 года Николаю Алексееву, теперь уже зятю Александра Васильевича, присвоено звание академика. Написал он групповой портрет своего учителя с воспитанниками — большое и такое выразительное полотно, его и оценили в Петербурге.

Едва ли не вместе с радостным известием, пришла из Петербурга и плотная бандероль. Развернули и ахнули: книга Марии Семеновны Жуковой!

«Вечера на Карповке»… Александр Васильевич вспомнил: это же предместье, дачное место под столицей — Карповка… Зело любопытно!

Нетерпеливая Клавдинька первая овладела книгой и тотчас ушла в садовую беседку — день стоял тихий, погожий.

В обед дочь не вытерпела, после второго блюда стала картинно загибать пальцы.

— У Марии Семеновны — «Вечера». У Гоголя Николая Васильевича «Вечера» на этой, на Диканьке. Загоскин свои «Вечера на Хопре» издал, а наш романист Марлинский тож разразился «Вечерами на бивуаке»… Вот так подчуют нас отечественные сочинители романтическою прозою… И все они прячутся под сторонних рассказчиков. У Пушкина не наш ли квартальный Белкин занимается историями…

Глава семейства, откладывая салфетку, вспомнил — дочь к прошлому навела.

— Давно ли в тридцатом году Александр Сергеевич в нашем Арзамасе проездом в Болдино и обратно. А бывал он в городе и особо, с заботой: пропуск ему был нужен до Москвы через холерные карантины. Я как раз комиссаром и надзирателем за оцеплением города, виделись, как же… Уж как художник скажу: выразителен внешне…

Клавдинька объявляла главное:

— Мария Семеновна и о твоей школе читателей оповестила!

Из-за стола не выходили долго. Клавдинька принесла книгу, отыскала нужную страницу и принялась читать торопливо, сбивчиво.

Екатерина Михайловна попридержала дочь:

— Ровней, ровней…

«Белые зубчатые стены монастырей с их башнями и каменными кельями, множество также каменных обывательских домов с их тенистыми садами, куполы церквей и светлые шпицы колоколен придавали городу, особенно издали, действительно прекрасный вид…»

— Все та-ак, — первой одобрила Екатерина Михайловна.

— А вот теперь, папенька, и о вашем заведении:

— «Если я прибавлю несколько слов о школе живописи, которой произведения принимаются с похвалою на нашей столичной выставке художников, вы узнаете мой маленький городок».

Екатерина Михайловна заслушалась, забылась в приятности, даже свой пухленький роток приоткрыла. Ступин поднял свою седеющую голову, потирал свои руки с явным самодовольством. Алексеев с копной пышных каштановых волос на голове чему-то рассеянно улыбался, ожидая продолжения начатого чтения.

— Какой слог, однако… — наконец очнулся Ступин. — Вот сбылося-сталося — это самое я и предрекал, книгу-то. Браво, Машенька! Уж кто-кто, а мы, арзамасцы, узнаем наш маленький городок!

— Разуважила и печатно Арзамас, — подхватила Екатерина Михайловна. — А что дале-то?

— А тут о купцах наших, вот и о Попове…

— Чти-ка!

«Убогая старость находила пристанище в доме призрения, выстроенном одним из наших благородных членов купеческого сословия; виновная несчастная мать в осеннюю бурную ночь не блуждала с отчаянием по берегу реки с дитятею на руках, с слезою благодарности и благословением в устах приносила она обреченное несчастию с самого рождения дитя в воспитательный дом, основанный тем же почтенным гражданином».

Александр Васильевич сидел довольнехоньким. Мягко оглаживая плотные седеющие бакенбарды, поднял дочь на ноги.

— Дойди до Ивана Алексеевича Попова, передай соседу, что прошу, по возможности, немедля пожаловать. Вот порадую старика, он лестное слово о себе любит. А после, как прочтешь книгу — передай ее ученикам, пусть, светы мои, прочтут — хорошо Мария Семеновна повестила о нашем Арзамасе, дай Бог ей доброго здоровья!

После ухода Попова, академик по обыкновению пошел прогуляться в сад. Стояло теплое начало октября, еще серебряные тенета увивали поднявшуюся отаву под яблонями. Со старой липы медленно опадало последнее золото подсохшей листвы.

Прохаживаясь по утоптанным дорожкам и после сидя в прохладе садовой беседки, окруженной пояском еще цветущих розовых астр, художник опять, как и прежде много раз, пожалел, что с отбытием Семена Семеновича Зевакина в Саратов, лишен он приятности встреч, лишился дружбы с родителями Марии Семеновны. Грустно, к старости, оказывается, остается так мало друзей…