Петр Еремеев - Арзамас-городок

— Рафаил Александрович молод, горяч, а ему бы сейчас надо держать себя сдержанно. Как поняла, сошелся он с князем Шаховским. Вы слышали, конечно, о князе. Вернулся из Парижа майором, открывалась для Федора Петровича блестящая карьера, а он вышел в отставку, женился и приехал в свой Ореховец нашего уезда. Начал хозяйствовать с того, что сильно уменьшил оброк мужикам. Оно бы и хорошо, но каково это воздействует на соседних крестьян, в каком положении окрестные землевладельцы, кои такого же послабления своим крепостным дать не могут. Возможны осложнения, до губернии дойти может… Из самых добрых побуждений к вам, вашему сыну… Не набрался бы от Шаховского тех мыслей, кои, мягко сказать, к последствиям привести могут, а у вас школа… Первая провинциальная в России! Понимает ли вполне Рафаил Александрович ваше и свое высокое назначение…

Ступин с трудом не выдал наружно своей растерянности, своего внутреннего испуга. А как и правда помещики с письмом к губернатору, а то и в Петербург… А как сыск начнется — притянут князюшку, а там и ближних по духу, сейчас, после 14 декабря, всего жди. Ах, Рафаил, Рафаил… Как-то случайно, не намеренно вовсе, подслушал, как в классе сынок «крепакам» навевал о той же французской революции. Вот он чем горячит свою голову, ай-яй! Академик торопливо попрощался с Жуковой, скоренько оделся и вышел на улицу. К вечеру морозило, под ногами жестко хрустел пристывший снежок. День кончался, над засинелыми снегами на крышах домов поднималась жиденькая холодная заря.

… Доподлинно все открылось в самом конце месяца, когда в Арзамасе был получен, наконец, манифест нового царя Николая Павловича, которому дворяне и чиновники уезда присягали 27 декабря 1825 года.

Как только художник заполучил экземпляр манифеста от городничего Бабушкина, тотчас заторопился к себе домой, уединился в кабинете и начал чтение.

Читать мешали назойливые мысли: «Да, бунт, бунт произошел в Петербурге!»

Особо обращали внимание такие слова манифеста:

«… сей суд и сие наказание, по принятым мерам обнимая зло, давно уже гнездившееся, как во всем его пространстве, во всех его видах, истребить, как Я уповаю, самый его корень, очистить Русь святую от сей заразы, извне к нам занесенной».

Александр Васильевич отодвинулся от стола, сидел в кресле, стиснув на коленях руки. В воспаленной голове держалась одна мысль: «Подлинно, что у Зевакина ума палата — сказал, как в воду глядел. Масоны, масоны… Точно извне заразились. До чего дело дошло!»

Только за чаем, после обеда, Ступин и отводил душу в разговорах с женой. Все-то некогда. До двадцати ребяток у него в школе: ученики на полном пансионе, три раза в день их накормить — это сколько же хлопот для Екатерины Михайловны! Есть она, стряпуха, но ведь за всем досмотреть надобно, а главное закуп продовольствий, базар… Про самого что же говорить: уроки в классах, разъезды по всем ближним, а то и дальним трактам, то взять заказ на роспись сельской церкви и написание икон, то отвезти работы и получить расчет. Приглашают писать портреты… А сколь разной переписки с академией, с теми же помещиками. Постоянно приходится напоминать, чтобы платили за учение и содержание своего «крепака».

… В тихих словах жены очередные новости — городок мал, все друг у друга на виду и на слуху.

— Еще чашечку, Александр Васильевич?

— Пожалуй, мой друг. А Клавдинька где, что не чаевничает.

— Видела я давеча, что мадам Жукова мимо наших окон с папкой прошла, не в галерее ли над штудиями маются.

Ступин всегда испытывал приятное волнение, когда видел жену за чаем. Отрешенная в этот час от забот и хлопот, она открывалась ему близкой, желанной. В своем розовом капоте и таком же чепчике с накрахмаленной оборочкой, с легким румянцем на полном чистом лице, выглядела такой домашней. И хотелось, как в дни давней молодости, говорить ей что-то игривое, обоих волнующее.

Екатерина Михайловна отодвинула от себя чашку, вытерла платком припотелое лицо, легко обронила пробные слова:

— Что-то зажилась Мария Семеновна у родителей, каково-то муженьку в Ардатове. Он там ведь выборным судьей?

— Да, судит-рядит других, — Александр Васильевич вздохнул. — Надо бы и о себе произвести пристрастное следствие… Гуляка! Вон, братец его у нас в казначействе — очень даже исправный человек!

Только разговор наладился — обеспокоил дежурный по школе: приехал московский купец Бебин, привез краски, ждет в прихожей.

— Ступай, проси купца в кабинет.

… В галерее, в зале гипсов, на теплом фоне окрашенных стен белели литые мускулы «Гладиатора», хорошо освещенное лицо «Лаокоона», в тени дальнего угла молодой «Бахус» жаждал вина и веселья, а в другом, ближнем углу, на обрезной канелюрованной колонне толстенький «Амур» безвестного автора лукаво готовился выпустить верную стрелу любви…

Мария Семеновна Жукова и Клавдинька уже давненько за работой, приустали от напряженного внимания — учебные рисунки всегда даются трудно, не скоро. Громко шуршат итальянские карандаши по толстой зернистой бумаге. В теплой тишине слышно, как медленно ходит наверху, на антресолях, в своей комнате Рафаил Александрович Ступин.

Жукова вздохнула.

— Однако, как мажется этот итальянский!

— Не говорите, Мария! — Клавдинька обрадовалась, что наконец-то Жукова заговорила. Она бросила «конопатить» свой рисунок.

— Отец как-то рассказывал: в академии, бывало, сидят они вот также в классе гипсов — лица, как у трубочистов от этого карандаша, а руки только в бане отпаривались. У вас-то очень выразительно получается, а у меня та-ак…

— Я, кажется, увереннее работаю кистью. Когда-то Александр Васильевич настоятельно советовал не торопиться к краскам, они, дескать, потом желанной наградой. Начально рисунком овладеть должно — все начинается с карандаша… Ну-с, а как ты тут, Клавдинька, в этом отцовском рассаднике талантов. Расцвела, право, расцвела. Женихи не приступают? Слыхала, вокруг тебя такое обожание…

— Какие женихи! Что принесу благородному-то в приданое? Дочь художника, считайте бесприданница! Да и купеческий сын не польстится. А за приказного идти не хочется, сами знаете, какой это народец нестойкий…

— Небось, в тебя все ученики отца влюблены! Да и мудрено ли!

Клавдинька вытирала холстинкой пальцы, в простодушии своем, призналась:

— Ой, мадам Мария… Я уж как на духу. Все, кто постарше, заглядываются. А особливо Николинька Алексеев да Гриша Мясников. Но какая разница! Николинька — этот пять раз на дню дорогу заступит и улыбнется, а Гриша… Я понимаю: крепостной, знает свое положение, но все же очень уж робок.

— Да, ему открыться нелегко. Ну вот, немного еще поработаю строчкой, уберу лишнее и на том кончу.